Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще встройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозноевойско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска неразошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым ибогатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и несолдаты, а что-то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, теже самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это былатолпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые емуказались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы несостояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержатьприобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горлокувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерятьсхваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно,должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, нобросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьянеразжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждогофранцузского полка в какой-нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одногосолдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясьпрохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали спровизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен;в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили,пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и подомам, было много; но войска уже не было.

В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальникамио том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилияжителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку;но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывалисьпо богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодноестадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, кактолько нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско побогатому городу.

Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок,всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля,в который они вошли прежде всего. Солдаты-кавалеристы, входя в оставленный совсем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но илишние, все-таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше.Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили идаже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали наулицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда,где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливатьсолдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставалисьлавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты.Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться отграбежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом тогоместа, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, вкоторых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальшеи дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода насухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодноевойско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожилсяобильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce deRastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские — изуверству французов. Всущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот наответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть.Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, прикоторых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются лиили не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна быласгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, какдолжна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будутсыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях-владельцах домов ипри полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда внем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры наСенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день.Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известнойместности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какойже степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, вкотором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine иизуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, откухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяевдомов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигатьникому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), топоджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.

Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина ирусским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в рукисвоего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара немогло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждаядеревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустятхозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, этоправда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехалииз нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена идругие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба-соли иключей французам, а выехали из нее.

Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день2-го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.

Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайнопроведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом егоовладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль этаовладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего непонимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним какво сне.