собой, если бы у него была свобода… Но её не было. Его зажигающий нрав, пробивающийся наружу курчавыми огненными волосами и практически салатовыми глазами, ни на минуту не угасал и доводил кровь в его жилах буквально до кипения. «Синдром Туретта», — говорили они. Может быть, может быть, однако его это нисколько не успокаивало.

«Шут гороховый», Лука Алексеевич? — думал паренёк, едва успевая уворачиваться от ветвей, так и норовящих ударить его по лицу. — Да, я Шут. Моё призвание — смешить людей, раз уж так сложилось, что никто не хочет смешить меня. Вы бы видели моё выступление под куполом цирка, Лука Алексеевич, Вы бы видели… Я летал, как птица, парил!..»

Да, это был Шут. Он сам называл себя так, а вслед за ним так его звали и все остальные. Исключением стал его лечащий врач, Лука Алексеевич: он почему-то называл его «Мотей», хотя такое обращение было, несмотря на то что приятно, всё-таки непривычно Шуту, которого называли «Шутом» ещё до больницы Николая Чудотворца. На самом деле это определение было не совсем верно: он не был клоуном в традиционном понимании этого слова, «Мотя» был эквилибристом и действительно выступал под куполом цирка, облачившись в традиционный наряд арлекина с звенящими бубенцами на концах колпака.

«Я жить хочу, Лука Алексеевич, я хочу жить! — прокричал чуть ли не вслух рыжий парень, громко зашипев от боли, когда колючая ветка всё-таки царапнула его по открытому плечу. — Вы не понимаете, Лука Алексеевич… Семья отвернулась от меня, когда я выбрал цирк. Они сказали, что быть шутом низко, что смешить людей — удел клоунов и огородных пугал. Но я выбрал цирк и стал Шутом».

К нему никто и никогда не обращался «Мотя», поэтому, когда при первом знакомстве Лука Алексеевич назвал его так, Шут даже не понял, что это обращались к нему. «Матвей» — да, «Фарисеев» — да, «Мэт» — да, «Шут» — да, но никак не «Мотя». Почему именно Лука Алексеевич вдруг так ласково обратился к нему и почему именно «Мотя», Шут не знал, хотя и догадывался, что старику было жаль такого молодого парнишку, загремевшего в психиатрическую больницу.

Шут всё бежал сквозь сосновый бор, местами перемешанный с непонятно как оказавшимися здесь широколиственными деревьями, не уставая и не думая уставать, с трепыхающимся в горле сердцем прислушиваясь к звукам позади себя. Погони пока не было. Шут прекрасно знал, что это очень обманчивое спокойствие, что это лишь иллюзия и что через некоторое время ему будет негде спрятаться от белых лучей фонариков полицейских, но он всё равно не терял надежды. На этот раз он решил уйти через морское побережье, потому что Шут знал, что так называемый «дикий пляж» растянулся приблизительно на километр, а за ним не было никакой дороги: крутые, скалистые горы ныряли прямо в море, и между ними не было даже узенькой тропинки. Там его поймать будет гораздо, гораздо сложнее.

«Я не просто посвятил свою жизнь цирковому искусству, я отдал её ему, и кому, как не Вам, Лука Алексеевич, это знать! — продолжал свой эмоциональный внутренний монолог Шут, скача с камня на камень, как горный козлик. — Я был лучшим гимнастом своего города! Меня вызывали на бис! Сотни людей замирали от страха, когда я стоял на одной руке на канате и, практически сомкнувшись в кольцо, касался ногами кончика носа, а подо мной жадно глодали беспомощное дерево языки пламени! Это был один из самых сложных трюков. Он назывался «кольцо смерти»…

Здание больницы осталось позади, однако Шут и не думал останавливаться, потому что цена даже самой короткой передышки могла быть очень велика. Пока он бежал по лесу, ему было хорошо: здесь была прохлада, а вот дальше, там, где он собирался идти, не было никакой тени, и это немного волновало. Шут чувствовал, как в придачу к его врождённой чрезмерной энергии, называемой синдромом Туретта, которая заставляла его постоянно двигаться и что-то говорить, прибавилось волнение и непривычная физическая нагрузка. Сердце, итак с учащённым пульсом, билось, словно бешеное, судорожно перекачивая кипящую кровь, а та, в свою очередь, набатом отдавала в ушах, заглушая собой возможную опасность. Картинка перед глазами Шута, несмотря на полумрак, постоянно царящий в сосновом бору, была какая-то слишком резкая и переконтрастненная, отчего смотреть было тяжеловато… Но Шут привык.

«Кольцо смерти» не единственная моя жемчужина, Лука Алексеевич. «Полёт феникса» — вот на что ещё приходили посмотреть в наш цирк… — всё думал Шут, пытаясь отыскать взглядом береговую полосу. Сосны постепенно редели, и в просвете между ними уже можно было различить тёмно-серую гальку пляжа. — Вы, Лука Алексеевич, его не застали, а жаль. Это было нечто! Представьте, Лука Алексеевич: на высоте двадцать пять метров натянута обычная верёвка. Я стою на одном её конце, на маленькой деревянной платформе, и смотрю в черноту перед собой — я знаю, что там сидят люди, но я их не вижу. Меня поджигают, и я мгновенно вспыхиваю багровым пламенем под испуганные возгласы зала. Не волнуйтесь, Лука Алексеевич — конечно, я в специальном костюме, поэтому чувствую лишь лёгкое жжение, но всё-таки пару раз на репетиции я опалил себе волосы. На середине верёвки лежит перо, которое в любой момент от малейшего дуновения ветра может слететь, а я должен подобрать его и невредимым донести до другого конца. Но Вы же понимаете, да, Лука Алексеевич?.. Я горю, и вместе со мной горят деревянные платформы, верёвка и перо. Всё в один миг может превратиться в пепел, и, если это произойдёт, я факелом полечу вниз с огромной высоты».

Шут уже чувствовал солёный запах моря с привкусом колких песчинок, когда воспоминания о его номерах посетили его, и мысль, что, возможно, в этот раз у него всё получится, и тогда он сможет повторить их, придала ему сил. Уставшие ноги забыли про боль, сердце как будто успокоилось и забилось более размеренно, только кровь всё так же быстро бежала по венам, словно ртуть. У Шута открылось второе дыхание.

«Вы думаете, Лука Алексеевич, что это невозможно? — с жаром продолжал про себя рыжий паренёк, то пропадая, то появляясь в ярких лучах солнца. — Всё возможно при большом желании… И наверняка, Лука Алексеевич, Вы задаётесь вопросом, кто поставил такие нечеловеческие номера. Что ж, на этот счёт будьте покойны: я сам их придумал…»

Спрыгивая с очередного каменного выступа вниз, неуклонно двигаясь по направлению к морю, Шут вдруг как-то неудачно поставил ногу и упал. Он хотел сдержать себя, однако его