хотя бы, как Вы, работать на конюшне.

Кристиан понимающе хмыкнул и, чуть прищурившись, посмотрел куда-то вдаль.

— Прекрасно Вас понимаю, ведь я сам обожаю лошадей. Когда я встретил Мэри, у меня даже не было сомнений, оставлять или не оставлять её себе. Она ведь «найдёныш», почти что мустанг… Но не мустанг. Мэри очень добрая, нежная и ласковая — одним словом, замечательная лошадь.

— Да… — кивнул Филипп и широко зевнул. — Замечательная лошадь…

Ему уже очень хотелось спать, но он всеми силами боролся со сном: когда ещё у него будет шанс покататься на лошади? Однако размеренный стук копыт, монотонная мелодия разговора по обе стороны процессии и пьянящий запах сосновой древесины действовали усыпляюще, и противиться Морфею было всё сложнее. Вдруг Кристиан, передав поводья Николаю, перевернул гитару и, видимо, решив немного оживить компанию, положил пальцы на струны. Все сразу замолкли и с лёгкой улыбкой на губах стали ждать песни.

У Кристиана был приятный, светлый голос. Он лился, словно солнечный свет, из его души и освещал собой всё вокруг, словно это был вовсе и не голос, а какая-то волшебная волна, которая вдруг зажгла ярким светом дорогу, широкой лентой ведущую сквозь горы прямо к морю, сосновый бор, потемневший от времени и выгоревший на южном солнце, белёсые днём и угольно-чёрные ночью скалы, спящие мёртвым сном утёсы и лёгкую вату облаков, бегущую по небу. Наверное, Филипп тогда уже спал, но ему показалось, что лица людей вокруг него вдруг преобразились: они как будто тоже стали светлее и легче, как те самые облака на вечернем небе, подсвеченные изнутри заходящим солнцем. Волосы близнецов вдруг вспыхнули ослепительным пламенем, словно позади них появились нимбы, а может быть, это так падали солнечные лучи, создавая вокруг их голов светящийся ореол; волосы Нади в ярком свете стали совсем белыми, а рыжие пряди Дуни и вовсе превратились в пожар.

— Солнце — друг облаков, мы с тобой это видели сами.

Ветер гонит их прочь, где синеет, как лента, река.

И как тянется к небу душа со своими грехами,

Так же тянется к другу человека рука.

Ты скажи мне, когда на земле, наконец, я увижу

Побелевшие перья бесовского крыла,

Только помни, мой друг, зазубри наизусть, как молитву:

Мы с тобою в ответе за все наши дела.

Я встречал на земле укротителей смелых и храбрых.

Они были так злы, что меня не смогли приручить,

Что тогда отдавали меня на съедение в лапы

Львов и тигров, хотели мне волю сломить.

Но ложились у ног добротой укрощённые звери

И, почти что как люди, смотрелись они в зеркала.

Ты, конечно, мой друг, можешь мне и не верить,

Но с тобой мы в ответе за все наши дела.

Глава 29. Побег эквилибриста

В этот же день, когда солнце ещё находилось в зените, на третьем этаже больницы Николая Чудотворца разбилось окно. Сначала в ни в чём не повинное стекло прилетел пущенный со всей силы молоток; осколки брызнули в разные стороны и засверкали в солнечных лучах миллионами бриллиантов. Затем в образовавшийся проём вылез молодой человек в больничной пижаме — явно пациент — и, зацепившись руками за карниз, спрыгнул вниз, больно ударившись всем телом о стену. Несмотря на приличную высоту, он действовал очень ловко и уверенно, словно кошка: осмотрев землю под собой, он вдруг отцепился и повис на одной руке, пытаясь дотянуться второй до громоотвода. Ему почти удалось это сделать, как вдруг в разбитом окне появилась гневная фигура врача. Доктор сразу же перегнулся через край оконной рамы и попытался дотянуться до пациента.

— Что ты творишь! — крикнул он рыженькому пареньку в больничной пижаме. — Убьёшься!

— Не убьюсь! — одновременно и весело, и как-то озлобленно ответил пациент, упорно не замечая протянутой ему руки. — Если только Вы, конечно, не будете мне мешать!

— Дурак! Ты сорвёшься! Дай руку!

— Вам-то что? — всё в той же озлобленной манере отвечал пациент, с лёгким прищуром рассчитывая расстояние для прыжка. Ему не хватало совсем немного, чтобы дотянуться до громоотвода, но если посильнее оттолкнуться и прыгнуть… — Одним сумасшедшим больше, одним меньше — не всё ли равно?

— Вот именно! — надрывался врач, уже практически целиком перевесившись за окно. — Вот именно, Мотя, вот именно! Ты сумасшедший!

— Я знаю это и без Вас, Лука Алексеевич, мне сказали это ещё много лет назад, когда я променял семью на цирк. А теперь, будьте так добры, не мешайте мне, иначе в противном случае вместо одного трупа будет два!

— Сумасшедший! Ей богу, сумасшедший! Дай руку, Мотя, ты же разобьёшься!

Они не знали, что в этот момент за ними наблюдали: Саваоф Теодорович с Евой на руках стоял в тени большого, раскидистого платана и смотрел за происходящим на третьем этаже. В миг, когда Саваоф Теодорович что-то прошептал, рука врача вдруг соскользнула, и доктор кубарем полетел вниз, потащив за собой и пациента.

Послышался чей-то крик и оглушительный треск веток. Наверное, перед глазами врача в этот момент, как говорится, пролетела вся жизнь, а вот пациент был скорее раздосадованным сорвавшейся попыткой побега, чем напуганным возможной смертью. Он ловко перевернулся в воздухе, сгруппировался и упал прямо на старый пружинистый матрас, который за день до этого предусмотрительно сбросил из окна своей палаты; бедный доктор приземлился рядом с ним.

Едва пациент коснулся спиной матраса, то сразу вскочил на ноги, словно не он только что упал с высоты третьего этажа, и тут же кинулся к врачу: мужчина в белом халате с весёлой разрисованной шапочкой отделался лишь лёгким испугом и ушибленной спиной. Увидев это, пациент рванул прочь.

— Мотя, вернись!.. — крикнул ему вслед уже не молодой доктор, тяжело поднимаясь на ноги. Паренёк, как бы он ни уважал и ни любил зовущего его человека, не остановился. — Безумец!.. Разбойник!.. Изверг!.. — продолжал восклицать врач, шипя от боли в перерывах между посылаемыми им проклятиями. — Убьёшься же ведь, шут гороховый!

— Я жить хочу, Лука Алексеевич! Я жить хочу!..

***

Пациент ловко вскарабкался на высокую бетонную стену, спрыгнул по ту сторону вниз и побежал прямиком через хвойный лес с редкими примесями платанов. Это не он летел, не разбирая дороги, едва не врезаясь в резко вырастающие перед ним стволы, это ноги сами несли его навстречу долгожданной свободе. Он много раз сбегал из больницы Николая Чудотворца, и столько же раз его возвращали. Возвращали силком, надев на него смирительную рубашку, гладя по голове и шепча какие-то успокаивающие речи, совершенно унизительно, так, как он бы никогда не позволил обращаться с