Да, можно вообще даже близко не подходить к тому явлению, которое тебя не устраивает. Но это не мой путь. Наоборот, я вторгаюсь как можно глубже — и возвращаюсь с добычей. С информацией. Такое существование куда как более осмысленно. Я не могу себе позволить просто брезгливо обходить мокрую холодную воду. В этом слишком много изнеженного чистоплюйства. Я считаю это дурной манерой. Если уж я разглядываю живописный речной пейзаж, я в результате полезу на самое дно. Потому что знаю, что всегда выплыву, по дну выйду обратно. Я не боюсь запачкаться. Ко мне давно уже не липнет. И кстати, восхитительная же оказалась вода…

Я знаю, в чем была не права. Я слишком отвлеклась на личное. Я поступила совершенно по-бабьи. Я попыталась стать просто женщиной своего мужчины. Даже не стать. А побыть ею. Хоть немного. Потешить душу хоть чуть-чуть. Потому что одинокая женщина под тридцать — это ведь тоже уже патология… А так — устроила себе каникулы. Изначально зная, что это тупиковый путь. Для меня. Почему-то у меня не получается эта роль. Да я на нее уже и не соглашусь. Нет, я ведь согласилась, но не принимает она меня. Вот черт: у меня уже хронически не получается свернуть на узкую, извилистую тропинку. И она меня не принимает…

Я единственная сошла на станции, свернула на узкую тропинку. Разве что она не была извилистой, тянулась в снегу бесконечной тонкой, прямой линией по окраине всего поселка…

Мне открыл Фомич, вернулся на кухню, незнакомые голоса спросили его, кто пришел.

— Рысь, …Соловья…

Я не услышала, как он меня назвал. «Женщина», «баба», «подруга»? Я так никогда и не узнала, кем же я была.

Я вошла следом за Фомичом. Действительно, масса незнакомых лиц, какие-то девочки из Смоленска. Неожиданно чинные, негромкие, благопристойные посиделки.

— Где хозяин? — тихо бросила Фомичу.

— Спит… — Он-то знает, кто у самурая хозяин…

Я поднялась наверх. Соловьиный трупик мирно спал, я бесшумно приблизилась, выключила вхолостую работающий телевизор. Хороший способ застолбить место на кровати — подложить туда своего мужика…

Народ только начинал рассеянно примеряться к спальным местам — а я уже со знанием дела рылась в одеялах на лежбище, подгребая под себя матрас. Что-то Соловей пошел на понижение, отдельной комнаты нам уже не досталось. Наше жизненное пространство сокращалось стремительно — и бесповоротно… Я аккуратно забралась под край одеяла. Все, я в домике. Да… Вот и весь наш «домик».

Вот и вся возможность близости: бесшумной тенью притаиться рядом, осторожно приблизить лицо к его плечу. И замереть, впитывая, как самый сладкий яд, звенящую прозрачную тоску. Тоску по любви. И знать, что ни на что уже не променяю эту боль. О, если бы эта любовь состояла из чего-нибудь еще помимо боли… Считаные сантиметры между нашими головами — это все наше пространство. Но оно — действительно наше. Мое… И оно непроницаемым светящимся коконом будет окружать нас всюду, где бы мы ни оказались вдвоем, как сейчас. И согревать нас, лаская кожу теплым дыханием. И здесь, внутри, ты всегда будешь спать так же спокойно. А я — я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы — они от счастья. Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя — любого. Потому что это — ты…

Сверху на Соловья что-то грохнулось. Я резко вскинулась от неожиданности.

…А ты не о…л?

Этот инопланетный урод с размаху шваркнул на моего спящего мужика толстый глянцевый «Плейбой».

— На! Посмотри!

Совать что-либо мне под нос — бесполезно. Вблизи — не вижу. Я, глядя в упор, даже не сразу идентифицировала, что за дрянь свалилась. Сначала отодвинула это нечто от глаз, присмотрелась, — а потом попыталась этот журнал осторожно убрать. Гнида, разбудишь его — размозжу башку.

— Спасибо, меня это не…

Но он начал пихать мне его обратно. Жизнерадостность лоботомированного бультерьера требовала выхода. И он уже совершенно по-хамски совал мне в лицо эту дрянь. Его счастье — Соловей не проснулся. Но мое хрупкое, иллюзорное, горькое счастье наедине со своей тоской было порушено так жестоко, что я была готова разрыдаться. Даже этой малости у меня теперь нет, даже эту микроскопическую иллюзию у меня бесповоротно отняли. Ничего у меня нет, ничего…

Он переключился с журнала на какой-то старый фильм по телевизору. И начал требовательно заставлять меня его смотреть. А все, что меня сейчас интересовало, — это возможность спрятаться за закрытыми веками, замереть на границе сна своего непоправимо любимого человека — и тихо раствориться в его сне. Неужели я хочу слишком много? И мне только оставалось надеяться, что однажды эту гниду все-таки кто-нибудь раздавит. Мне, наверное, не судьба. Но найдется другой хороший человек. Которого он вынудит. Потому что оставлять все это в таком виде — невозможно…

— Может, помочь чем-нибудь?

Хороший ведь человек-то… Добрый… Не человек, инопланетянин…

— Хочешь помыть посуду?

Да, я жестокая, согласна. Его глаза перекосило куда-то аж к переносице…

— Посуду я мыть… не умею…

— Тропинку перед крыльцом нужно почистить. Там ходить уже невозможно…

Это я пока преувеличила. Можно, если осторожно. Пока она не обледенела или снега не намело горы. А уж что будет весной… Во где из-под снега полезут «подснежники». Сейчас-то дорожка просто изгибается пологими буграми. И от глаз скрыт тот факт, что здоровенные мешки с мусором господа нацболы неоднократно сваливали прямо перед порогом. И все это ушло под снег. И, к сожалению, придется ждать следующего снегопада, чтобы под снег ушел тот факт, что они… за…ли уже с крыльца все подступы к дому. Это, кстати, была соловьиная манера…

…А тот хороший человек? Он почистил. Тропинку. Перед крыльцом. Вырыл в ней углубление. Размером 50 на 50. Сантиметров…

Я в ужасе попятилась от него. Больной… Точно, больной…

…Обложили… Не продохнуть… Кругом — одни нацболы…

Соловей каким-то чудом воскрес. Какой день-то был, неужели третий? Мы наконец-то выскреблись из своей норы. В Бункер мы ехали, уже просто чтобы помыться…

Отмытый Соловей медленно сох. Руководство у Лимонова отмечало съезд. Не было и Тишина. Неужели он тоже там? Оборжусь… Я присела на кухне на единственный свободный стул. Но сидела совершенно отдельно. Я не слышала, о чем говорят. И едва ли дважды взглянула на незнакомый молодняк, расположившийся за столом.

Я была поглощена изучением консервной банки…

Плоская серая банка из-под шпротного паштета. Открытая неровно, с рваными краями. Вылизанная достаточно тщательно. Мною… Ничего хорошего в этот момент в моей голове не крутилось. Состояние тяжелой подавленности, оставшееся после съезда, сохранялось до сих пор. Я ведь все это время общалась с Соловьем…