Но временами я, видимо, все-таки проваливалась в сон. И последнее, что я различала, — так это то, что ночь неизбежно расставляет все по своим, единственно правильным местам. И я засыпала в тот момент, когда касалась лбом его спины…

Я была в странном, странно легком состоянии. Сон не шел из-за центростремительно разгоняющегося нервного… почти восторга. И в то же время я была странно спокойна.

Я просчитывала свой отход…

Все, прочь, прочь отсюда, я наконец-то сорвалась с крючка. И мысленно я уже нетерпеливо мчалась дальше. Как можно дальше. От этого лепрозория. Только потерпеть еще пару часов, только дождаться нового утра. Я выскользну отсюда, когда начнут ходить первые электрички. Только меня и видели…

Но Соловей тоже не спал. Он ворочался, вставал, возвращался, бродил по дому в темноте. Я ждала, когда же он уймется, чтобы уйти незамеченной. Ни им, ни Ароновым. Если тот не хочет меня здесь видеть — ради бога, он меня не увидит… Мне базар не нужен…

Была еще одна причина поскорей убраться. Пятьсот рублей Соловья, так и оставшиеся у меня. Он что, всерьез о них забыл? Изымать из Аронова якобы обещанные им деньги за концерт не было никакого настроения. И мне было без разницы, где разжиться деньгами. Умыкнуть соловьиный пяти-хатник — путь наименьшего сопротивления…

Чувствуя, что земля подо мной уже горит, я спустилась вниз. И через пять минут в дверь загрохотал Аронов. Гипер, б… активность…

— Рысь, ты, что ли? А что ты здесь делаешь?

С такой противной интонацией он это проговорил…

— УЕЗЖАЮ…

Надо же, этого оказалось достаточно… Вопрос был исчерпан, хозяин протопал на кухню. А изо всех щелей потянулся по-утреннему бледный народ. Черт, я даже толком не знала, кто обитает в доме…

— Вы тут что, все трезвые, что ли?!

Аронов с ужасом посмотрел, как помятые тени покорно закивали, выложил на стол курицу — и бутылку какого-то вина. Я следом за другими осторожно подсунула ему свою рюмку.

— А тебе вообще пить нельзя!

Нет, Аронов — он просто прелесть…

— Налей — и я исчезну…

Видимо, это обещание так глубоко запало ему в душу, что он мне безропотно налил. И аккуратно убрал от меня нож…

…А вилку?..

Соловей вошел в кухню, когда все опять расползлись по своим углам. Сел на стул. И как-то очень странно его взгляд метнулся по сторонам, лишь на мгновение задев меня. Как будто старался не встречаться со мной глазами…

— Ты уходишь?

Я чуть не бросила ему, хлестнув словами наотмашь: «А ТЫ как хочешь?» Но пожалела…

— Ухожу.

— Ты у Аронова деньги спросила?

— Спроси ты. Потом. И оставь себе…

— Когда мне будут нужны деньги, я добуду их себе сам! — вспылил Соловей. — Он тебе обещал — ты у него и спрашивай! — Он развернулся и ушел наверх.

«Ну, — в последний раз проводила я его взглядом, — очень скоро, пошарив по карманам, ты поймешь, что это нужно именно тебе…»

С обостренным чутьем затаившегося охотника я выждала немного, убедилась, что все действительно опять затихли. И с наслаждением совершила последний теракт, после которого можно было улизнуть, вовсе не хлопая дверью. Давясь беззвучным хохотом, я победно украла из холодильника припасенный «девушкой» торт. Мне смертельно этого хотелось. В смысле, украсть…

Последний жест невыносимого отчаяния…

…Чего мне стоило, уходя, не вывернуть на полную конфорки на газовой плите… Это — то, что я НЕ СДЕЛАЛА в своей жизни…

…Вырезать их всех во сне и поджечь дом было не проще. Слишком много их там было. Вот ведь, черт, всех не перевешаете…

Я уходила быстро, я уходила легко, я стегала свою сорвавшуюся с цепи свободу. Мне жутко нравилось, что земля чуть-чуть горела у меня под ногами. И горели мосты… Четыре рюмки ароновского вина уняли лютое желание немедленно насмерть напиться…

В метро я странно голодным взглядом — снизу вверх — впитывала полумрак длинного «продола» пустого эскалатора перед собой. Что-то было в этом очень забытое. Когда есть только я — и свобода ни с кем не делить свободу. И не дробить пространство. А завладевать им, сколько хватает взгляда, целиком. И взгляд, как судьбу, устремлять строго вперед и вверх…

Лестница увозила меня наверх сквозь воздушный купол под белым полукруглым сводом. Сквозь пространство, присвоенное мной себе. И мне хватило этого медленного подъема на поверхность. Чтобы отсечь от себя Соловья. От меня стремительно отслаивалось все, связанное с ним. «Жажда жизни сильней…» Я возвращалась к себе…

Мир этих людей выдавил меня из себя, как инородное тело. Наконец-то… И я теперь, прокладывая себе путь локтями, спешила выбраться из зрительного зала. Мой спектакль благополучно закончился…

Что за чертова жизнь… Я месила грязный снег в бесприютной Москве. Какого черта? Ограбила нищего Соловья, кинула любимого мужика на деньги… Потому что у меня тоже ничего нет. Через несколько часов я наткнулась у себя в вещах на коробку с тортом. Стоп. А это у меня откуда? О не-ет!.. Твари… Довели до клептомании…

Дома я обнаружила, что забыла на даче выданную мне на съезде футболку. Это уже не смешно. Не вполне представляю обстоятельства, при которых я могла бы добровольно вернуться в ту жизнь…

Через несколько дней, в середине декабря 2004 года, нацболы захватили все новостные передачи, все экраны всех телевизоров. Почти родных мне людей было в новостях слишком много. Я смотрела на все это, уже укрывшись от той жизни у себя дома, но та жизнь доставала меня и там…

Показали Тишина. Он что-то говорил. Соловей стоял за его плечом…

…А потом у меня стало возникать странное, страшное желание включить запись этих сюжетов — и просто смотреть на его лицо. …взгляд с экрана… Он ведь позвал меня именно наблюдать его гибель…

Страшно то, что «просто смотреть». Просто медленно пить неподвижными глазами Рептилии его черное отчаяние, опять питаться чужой трагедией. И не чувствовать при этом ничего.

Что-то со мной не так… Моя кошка больна смертью…

…Зачем он позвонил мне?

Он позвонил 31 декабря. Мгновенно севшим голосом я в панике только смогла выдохнуть:

— Сережа?! Что случилось?!

— Ничего… — удивленно протянул он. Поздравил с Новым годом, сказал, что он «на родине», что у него все «отлично», наехал на меня за то, что не занимаюсь фондом…

Я застыла с трубкой в руках, слова оцепеневшей немотой раздавило глубоко в горле. Он несколько раз окликал меня: алло, ты слышишь? Я только замороженно кивала. Спохватившись, что он не видит, выдавливала какой-то звук, а в голове паровым молотом грохотал только один вопрос. ЗАЧЕМ?.. ЗАЧЕМ? ТЫ? МНЕ? ЗВОНИШЬ?!