…А я, может, еще хитрее, чем Лени. Как вам амплуа: «Воспевающая поверженных, но непобежденных»? Каково звучит? Надо где-нибудь записать…

Какая мне, собственно, разница, из какого окопа описывать чужую войну? Я оказалась в том, куда в результате стали сваливать трупы. Тоже неплохо.

Даже не так. Это в сто раз лучше, чем, не приведи господь, окоп вообще без трупов. А зачем тогда вообще окоп?

Но только в этой ноге пульс уже не прощупывается. Да и какой пульс может быть у театрального реквизита? И спектакль закончился…

А с моего места в последнем ряду партера смотреть уже не на что. И то еще мой билет выиграл роскошный поощрительный приз. Я получила возможность заглянуть под крышку сундука. Куда ссыпали кукол, попадавших безвольно, как тряпье. И теперь они только перешептываются под своей крышкой, за ненадобностью снова запрятанные в чулан…

Кукол снимут с нитки длинной и, засыпав нафталином, в виде тряпок сложат в сундуках…

А точнее…

«В ЭТОМ ДВИЖЕНИИ НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОЙДЕТ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ТОГО, ЧЕГО ХОЧУ Я».

Эта надпись красовалась на портрете Гитлера в его кабинете в Коричневом доме в Мюнхене.

— Испепеляющий взгляд… — радостно сообщила мне рожа напротив.

…Мальчик, это ты опять со мной, что ли, разговариваешь? С такой склизкой улыбочкой? Кипятком, что ли, плеснуть?

Я еще помолчала.

— Да я все думаю… Почему Я ТЕБЯ ни о чем не спрашиваю?.. Пацан осекся.

— Извините… — пролепетал он.

Хоть один что-то понял…

Зверь пришел ко мне вечером, прошелестел мимо сгустком темноты, стукнулся костями о сиденье деревянного стула на кухне. Я искоса подняла на него взгляд от бака с грязной посудой. Поговорить-то ему больше и не с кем…

— Я проиграл…

Секунда — и рыдания изуродовали его лицо. И без того изуродованное…

— Катя, я проиграл…

И дальше я отрешенно наблюдала, как уже к самым моим ногам подбирается темный водоворот его отчаяния, вслушиваясь в его страшно-тихие, перебиваемые рыданиями, слова:

— Что я, ничего не понимаю?.. Это конец… Меня теперь загасят… Мне, наверное, придется скрываться…

Что я могла сделать, что? Мой любимый человек хоронил себя. А я, присев рядом, только по-бабьи скорбно сжимала губы, безвольно сгибаясь под темной неприподъемной тяжестью, вползающей на раздавленные плечи. Уставив в пустоту потухший взгляд… Чудовищный жест. Он появился у меня только с ним. Выжигать железом эту порочную тоскливую покорность. Я себя теряю. Это — не я…

— Две тысячи… Мне нужно всего две тысячи баксов… И я уеду из этой проклятой страны… Я не могу здесь больше жить… Я всегда смогу себе заработать, прокормить… жену и п…в… — Он горько усмехнулся. — Пора уже подумать… «о вечности»… И там, куда я уеду… не должно быть никого… из прошлой жизни. Ты меня понимаешь?..

Понимаю… Это означает конец моей истории. Да ведь и я сама… про тебя уже почти написала… Он обернулся ко мне с отчаянием, сгреб рукой за плечи и с силой притянул к себе. Я, почти одеревенев, медленно цепенея от густого яда его обступающей тоски, все больше сгибаясь под ее тяжестью, ткнулась лбом в плечо. У Соловья — и такие жесты?..

— Ты — самая лучшая моя женщина. Но я тебя не люблю… Я с какого-то момента вообще женщин не люблю… Ты знаешь…

Я отстраненно молчала, неестественно сгорбившись под рукой так болезненно любимого мужчины. Неестественно для себя… Убийственно чужая и его жизни — и его мучительному сползанию в ад.

Меня все это уже давно никак не касалось. Водоворот его жизни петлей сворачивался у ног, обдавая меня лишь своим тяжелым гулом. На меня не попадали даже брызги… «Книга пишется сама собой… Мой герой уже почти мертв…»

…Нет, все, хватит, прочь отсюда…

А тем, кто сам добровольно падает в ад, добрые ангелы не причинят никакого вреда…

— Знаешь… А по здравом размышлении…

Дня три прошло, Соловей однажды протрезвел — и вдруг оказалось, что он совершенно, подозрительно спокоен. Он бодро шагал по заснеженному поселку — и выглядел странно довольным…

— А я доволен тем, как все произошло. Я сделал то, что был должен. А больше-то я уже ничего сделать не мог.

— Ты так считаешь? — У меня на этот счет были большие сомнения… — На мой взгляд, во всем этом была какая-то совершенно непонятная мне половинчатость. Как-то странно все это выглядело. По крайней мере, для меня. Еще Адольф Ало-изович нам завещал: «Сказав А, скажи и Б». А ты — ты ведь не додавил. А в такие моменты нужно именно додавливать. Ты же озвучил вопрос — и все, и ушел в сторону, как будто больше тебе ничего и не надо. Если ты чего-то попросил и видишь, что тебя игнорируют, надо начинать требовать, добиваться своего, доводить до конца, не позволять все это замять.

— Я меньше всего хотел скандала на съезде. Не нужен мне раскол. Я разве чего-то сверхъестественного попросил? Требовать после меня должны были уже другие. Ни фига себе: президиум игнорирует решение съезда! А устрой я скандал, я расколол бы съезд надвое, а Лимонов все равно бы вывернулся, объявил меня сумасшедшим. А так… я сделал все, что мог. Журкин сказал: я все правильно сделал. Исторически правильно. Все всё поняли, сформулировал я все совершенно четко. И все поняли, что к чему. Но сам я при этом остался совершенно чистым, весь в белом, я защищен со всех сторон, ко мне никто не может прикопаться. Но зато теперь, чуть только где-то чего-то, чуть где какой вопрос возникнет, все сразу будут вспоминать меня. И может быть, постепенно ситуация и раскачается…

— Да. — Здесь я согласно кивнула. — Судя по тоскливым рожам, которые я в избытке наблюдала после съезда, этого всего они уже не забудут…

— А почему из них никто не поднялся?! — мгновенно опять вскипел Соловей. — Почему они-то все промолчали?!

— Потому что всех попросил об этом Тишин.

— А Тишин — он что, за них за всех отвечает?

…Справедливый вопрос. Они что же, все оказались ведомыми?..

— А ты слышала, как Миша Шилин рассказывал, что на съезде собирались гасить Самару, Ульяновск и Оренбург? Потому что думали, что они поднимутся за мной?.. А как Попков попал. Объявил Манжоса врагом партии! Это додуматься надо. А когда надо что-нибудь опять захватить, Манжоса подписывают ведь первого… Я теперь буду приезжать в Бункер, тусоваться там — и по ходу запоминать, за кем какие косяки. А потом гасить одних руками других. Попкова загасит Манжос. А не загасит один — я ему помогу…