— Так вы считаете, что НБП…

— НБП — секта. А насчет Абеля… Еще когда меня позвали участвовать в рижской акции, чтобы я перевел людей через границу, я сказал: «Звать меня будете Скрипачом». Это из фильма «Кин-дза-дза»: «Скрипач не нужен». Я тогда уже сразу знал, что тоже стану не нужен… Я отдал Абелю три свои рижские квартиры… Чтобы он мог теперь как-то существовать в Москве. У меня же не осталось ничего. Я себе теперь даже зубы не могу сделать. Чтобы сейчас сюда приехать, я у людей денег просил. А Абель не собирается ничего мне возвращать… И с Ниной Силиной я расстался. Потому что она вышла — и начала делать карьеру возле Лимонова. А я сказал: нет, я так не могу…

Я слушала его пять часов. Эк тебя торкнуло… Черт возьми, хоть какая-то от меня польза. Я старалась не думать, что было бы с человеком, не найди он в эту ночь свободные уши…

— …После того как я поработал с Абелем над этой его порнографической газетой «ЕЩЕ!»… Для меня теперь понятие «порнография» выходит далеко за рамки непосредственно буквального значения. Так посмотришь вокруг — и понимаешь: вот она, родная… Когда Лимонов пишет о «сексуальной комфортности», я в этом вижу только один чудовищный дискомфорт. Это все… неправильно, так нельзя, это все только выжигает душу — и ничего больше. Где они там в этих звериных каких-то отношениях нашли комфортность? У них у многих отношение к женщинам ужасное. Мне противно смотреть, как адвокат Беляк рассказывает в интервью, как он проводит время с проститутками. У меня в голове не укладывается, как можно относиться к женщине, как к какому-то животному…

— А что Соловей теперь говорит? — снова возвращался он к теме съезда. Ага, значит, не всей картиной происходящего он владеет. И может быть, позвал меня, именно чтобы расспросить…

— Ругается на всех. Почему, мол, не поддержали…

— Мне говорили: давай выйди после Соловья, выступи. Но я ответил, что я не знаю, как после Соловья выступать и что говорить. Потому что Соловей… Что бы он ни делал, он это сделает таким странным, вывернутым образом… Это идет совершенно вразрез с моим мышлением, с тем, как я себе все представляю. Он все делает слишком горячо. А я — отстраненно, что ли… Чего стоила рижская акция. Он же сделал ее вопреки любой логике… вообще всему. Ему говорили: невозможно уже, все, отбой. Но он что-то такое себе придумал — и понесся. Причем он ведь способен и других за собой утянуть. Пытались достучаться до его группы. Но те уже отказались сами соображать, сказали: ничего не знаем, Соловей — наш командир, сделаем, как он скажет. И сделали ведь. Когда вокруг них уже все горело… А когда их взяли, он сам на себя все показания дал. И что границу перешел, и что организованная группа была. И даже про гранату сам сказал. Хотя вначале ее и в протоколе не было…

…Я теперь все думаю: может, на съезде все-таки надо было встать, сказать?..

— А вас с Соловьем что связывает? Вы говорили, что много с ним общались. Это какой-то… совместный проект?

Я взглянула на него уже почти со смехом.

— Вас интересуют… подробности нашего романа?

— Романа?!

У тебя где глаза? Но согласна: теперь в грехе нас можно было заподозрить меньше всего. Человек так изумился, что мне стало его даже жаль. «Высота» наших странно выстроенных отношений на первый взгляд казалась недоступной. Какого тогда черта эта женщина сейчас проводит ночь в совершенно гнилых разговорах с ним?

Я попыталась объяснить:

— У него здесь слишком много своих дел, и он слишком сильно ими занят. Ему нужна полная мобильность. И он дал мне знать, что мешать ему здесь не нужно. Поэтому я ему не мешаю. Когда я буду ему нужна, он меня позовет. Но у меня здесь тоже много своих собственных дел и друзей. Поэтому я все-таки сюда вселилась. И существую здесь совершенно автономно.

— Да, это сильно… Такое понимание со стороны женщины… — загрустил Скрипка. — Потому что постоянно приходится наблюдать, как бизнесмены до последнего засиживаются на работе, лишь бы не возвращаться домой. Потому что там жены начинают доставать их такой ерундой…

Я послушала еще, как Скрипка скорбно рассуждает на тему «высоких отношений». Когда сочла, что уже достаточно морочить человеку голову, наконец-то сформулировала все открытым текстом:

— Да это же элементарно. Соловей просто вывел меня из-под удара. Он прекрасно представляет, насколько сейчас рядом с ним может быть опасно… Подтверждения — на лице.

— Вы — экстремалка. Как можно с Соловьем жить?

— А я не собираюсь с ним… жить…

Меня сюда позвали, чтобы хоть как-то отвести душу. Но просветов на этом почти пергаментном челе по-прежнему не наблюдалось. Что ж, придется человека действительно развлекать. И я во всех возможных красках принялась рассказывать ему и про нож с отверткой, и про то, как приехала потом негодяя убивать… Как будто заговаривала зубы напуганному ребенку. Хоть кто-то в ту ночь повеселился…

— Вы — роковая женщина…

Надо же, этот взгляд еще способен быть по-настоящему оживленным. Ну, совсем другое дело, совсем другой человек. Неужели все-таки удалось его заболтать?.. И в ту же секунду Владимир вдруг вновь безнадежно поник. Поняв, что заманил к себе маньяка…

…Роковая… Ох, если бы…

— Соловей…

Я издали услышала ключевое слово и открыла глаза. Только такое экстраординарное событие, как счастливое возвращение в жизнь моего камикадзе-хроника, могло заставить меня их открыть. На весь этот клуб с его антуражем и тусовкой я досыта насмотрелась еще на предыдущем концерте. А мы ведь тогда не задержались здесь ни одной лишней минуты…

Сегодняшний концерт, ликеро-водочный, мать его, карнавал, такой роскоши нам уже не позволит. Этот марафон — на всю ночь. Участвует несметное количество групп. Неизвестно, когда нас вызовут на сцену. Полсуток, до самого утра, мы будем вынуждены промучиться в ожидании. Именно промучиться. Потому что в гробу я уже видала такой рок-н-ролл. Я никогда и не была рок-н-ролльщиком. В том, что касается гнилого, угарного зажигания всю ночь напролет. Это уже не «зажигание». Тут вымрут все к утру. На хрен надо такие концерты. Свалить бы отсюда, чем быстрей — тем дальше. Рабство какое-то. Как заложники. На хрена мне действительно это все надо?..

Но я дождусь своих 5 утра, когда меня позовут на сцену. И меня будут слушать…

И я удобно обосновалась на том же самом диване, на котором все так неплохо начиналось в прошлый раз. Все, время надо мной уже не властно. Своего выступления я дождусь в лучшем виде и отработаю, как надо. Меня измором не возьмешь, я могу бесконечно сидеть в засаде. «Когда воин ничем не занят, он сидит и думает о смерти»…