десять лет, и дача бывшего фабриканта, небольшое старомодное строение, превратилась в склад, где хранилось разное имущество, а вокруг него выросли большие современные здания. Здесь был разбит огромный парк, оборудованный теннисными и волейбольными площадками, а поблизости, на опушке леса, выстроили открытый театр со сценой и экраном.

В годы войны вокруг этой территории возвели забор, а у главного входа поставили караульную будку.

Здесь устроили лагерь для пленных генералов и высших офицеров; начальником его был назначен советский полковник-гвардеец, тяжело раненный в боях под Москвой в 1941 году.

В силу международных соглашений высший командный состав в плену не привлекается ни к каким работам. Таким образом, эти немецкие генералы и офицеры жили здесь — как они и привыкли, день-деньской ничего не делая. Но они, казалось, никогда не томились скукой; аккуратно совершали прогулки, в погожие летние дни купались в реке и немного занимались спортом — не слишком, так как это были сплошь пожилые люди. Между ними завязывалась дружба, возникала неприязнь, а иной раз дело доходило даже до стычек, и тогда начальнику лагеря приходилось их мирить.

В клубе, в помещении библиотеки, немецкие офицеры повесили большую карту Европы, которую достал им полковник. Перед этой картой они могли простаивать часами, обсуждая положение на фронтах, развивая стратегические планы и высказывая свое мнение о возможном ходе военных событий в ближайшее время. Некоторым генералам на карте без труда удавалось то, чего они не сумели сделать на поле битвы — то есть победить. У этой карты с особым ожесточением и страстью сталкивались противоречивые концепции. Была группа генералов и штабных офицеров, которые в плену набрались смелости критиковать стратегию «фюрера», отважились даже говорить о его дилетантизме и предвидели, что события примут печальный для вермахта и всей Германии оборот. Остальные, презрительно назвав их «пораженцами», объявили их «вне закона» и изгнали из своей среды. Ни один «порядочный» офицер с ними не разговаривал, им приходилось сидеть в углу большой столовой за отдельным столом. Они были париями. «Порядочные» офицеры и в лагере жили сообразно своим традициям, хотя, к великому их сожалению, несообразно своему званию. Они говорили медлительно, скрипучими голосами, обращаясь к собеседнику, называли его полное звание и строго соблюдали чинопочитание. Со временем у них выработался свой жаргон. Говоря он, разумели, фюрера. Слово «еврейский» никогда не произносилось, оно заменялось эпитетом «экзотический». Для массы у них был свой солдатский синоним: «люди».

Летом 1943 года, когда в Италии рухнул фашистский режим и Муссолини был арестован, пленные генералы понурили головы, точно побитые собаки. В те дни случалось, что «порядочные» офицеры заговаривали с пораженцами, даже ходили с ними на прогулку. Шел оживленный обмен мнений, а за обедом генералы бросали друг другу шутливо-колкие замечания.

Но положение резко изменилось несколько недель спустя, когда немецкие парашютисты освободили Муссолини. Для истинных приверженцев фюрера это событие было важнее, чем освобождение Рима. При малейшем шуме они настораживались. Заслышав гул летящего самолета, выбегали в парк и вглядывались в горизонт. Почему бы немецким парашютистам не осуществить в России то, что им удалось в Италии! Пораженцы снова были изгнаны из среды «порядочных», и всякого, кто решался с ними заговаривать, резко предостерегали.

Проходили месяцы, но ни один спаситель не упал с неба. Не появлялись больше и немецкие бомбардировщики, никто уже не пытался бомбить Москву; оборона вокруг столицы была слишком сильна, а фронт отодвинулся слишком далеко на запад. По мере того как надежды генералов рассеивались, отношение к пораженцам становилось дружественнее. Их теперь даже внимательно слушали, и, что удивительнее всего, недавно попавшие в плен генералы армейской группы «центр» сразу присоединились к оппозиции, к так называемым пораженцам. От этого разлад среди генералов обострился, непоколебимо верные его приверженцы вынуждены были перейти к обороне и, за отсутствием логических доводов, все чаще оперировать словечком «честь».

Однажды, темным февральским вечером 1944 года, со стороны Москвы вдруг донесся гром пушечной пальбы, нарушивший лагерную тишину. Многие генералы бросились в парк. Слышались возгласы:

— Ну, наконец-то!

— Это они!

Кое-кто из офицеров, уже улегшихся спать, выбежал полуодетым. В той стороне, где была Москва, небо посветлело. Явственно доносились орудийные залпы.

— Генеральное наступление, — прошептал, вздрагивая, кто-то из генералов. Другой ответил:

— А если это только отвлекающий маневр? Если…

Он не договорил, но все поняли, и генералы стали напряженно вслушиваться, не раздастся ли гул авиационных моторов.

— Ну, а как быть с пораженцами? Возьмем мы их с собой? — спросил генерал фон Хартрейн генерал-майора фон Фильца.

— Э-э! — ответил тот как бы с отвращением. — Полагаю, их ликвидируют тут же на месте.

Мимо прошел советский лейтенант из охраны. Один из генералов обратился к нему:

— Господин лейтенант! Массированный налет на Москву?

Лейтенант рассмеялся:

— Что-о-о? Налет?.. Но, господа, фашистская авиация на это совершенно не способна! Сегодня годовщина Красной Армии, двадцать шестая. Маршал Сталин приказал произвести салют!

— Грубая ложь, — пробормотал генерал-лейтенант фон Хартрейн. Остальные молчали.

Молча возвратился в дом сначала один генерал, молча же последовали за ним и другие.

Остался только генерал-майор фон Фильц.

«Салют! Во время войны?.. Гм! Я всегда говорил: иной край — иной и обычай! Гм! Гм!..»

Сияние над Москвой погасло. Залпы отгремели, стало тихо, очень тихо и темно.

Генерал фон Фильц еще долго вглядывался и вслушивался в ночь, но наконец и он вернулся в спальню.

II

Во время салюта Вальтер Брентен и Айна вместе со многими москвичами были на Красной площади. Пока грохотали двадцать залпов советской артиллерии, над Кремлем взвивался фейерверк. Красные, синие, зеленые, золотые ракеты разрывались в ночном небе и медленно ниспадали мощными фонтанами. Из громкоговорителей на площади и на улицах звучали песни и марши Красной Армии, весь город был полон музыки и пения.

Айна сжимала руку Вальтера.

— Какое счастье, что и мы вместе с москвичами празднуем этот день!

Людской поток увлек их на улицу Горького. Охотный ряд и Манежная площадь, площадь Свердлова и улица Горького кишели людьми, радостными, уверенными в победе. Фашисты завоевали Париж и Осло, Брюссель и Афины, Копенгаген и Белград, но Москву — нет. Они победили все народы на Европейском континенте, но советский народ — нет.

— Немало крови будет еще это стоить, — говорила Айна, когда они протискивались сквозь густую толпу.

— Да, и Германии тоже, — возразил Вальтер.

— Ты думаешь о Германии?! — воскликнула она. — Но ведь немцы этого сами хотели!

— Я раньше всего думаю о наших заключенных товарищах, о пленниках концлагерей. Прежде чем окончательно расстаться с властью, фашисты еще устроят им кровавую баню.

— Ты прав, Вальтер, об этом я не подумала. Если бы можно было им помочь!