— Нет!.. Нет!.. — вырвалось у Людвига Хардекопфа. Он не отрывал глаз от директора.

Крованский кивнул и схватил его за руки. Людвиг шатался. Он упал в кресло. Сидел и смотрел в пустоту. Он ничего не говорил, только тяжело дышал. Директор Крованский спросил:

— Дать воды, господин Хардекопф? Или лучше рюмку коньяку?

Людвиг Хардекопф все смотрел в пространство…

Крованский поглядывал на него сбоку и думал: «Стар, слаб… и с такой рабочей силой надо поддерживать производство. Как только завод еще работает! А Берлин спрашивает с нас все больше и больше». Он пододвинул рюмку к Людвигу.

— Выпейте, господин Хардекопф. Выпейте!

Людвиг Хардекопф тяжело поднялся и, не промолвив ни слова, не взглянув на директора, вышел.

Крованский молча поглядел ему вслед.

Когда дверь за ним захлопнулась, директор выпил свою рюмку, а потом и другую, предназначенную Хардекопфу. Затем закурил сигару и мысленно сказал себе: «Конец неминуем! Неминуем! Но не надо думать об этом!»

Полчаса спустя он позвонил мастеру Хартунгу.

— Скажите, что с Хардекопфом? Пошел, конечно, домой? Что? Стоит у станка? Работает? Так, так… Да, молодец, молодец старик! — Директор положил трубку, откинулся на спинку кресла, затянулся сигарой, покачал головой, улыбнулся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Томительно душно было в этот летний день. Фрида Брентен стонала, не знала куда деваться от невыносимого зноя. Она широко распахнула окна во всей квартире, но сквозняка не чувствовалось.

Со вздохом облегчения смотрела она, как раскаленный багровый шар солнца опускается за крыши домов.

Казалось, и весь город вздохнул с облегчением. Улицы оживились. На берегу канала толпились школьники, они голышом прыгали в грязную воду с моста. Подсев к окну, Фрида увидела скользящие по каналу лодки. Они шли с Альстера и направлялись, вероятно, в городской парк, где по субботам в кафе бывали концерты.

Фрида Брентен наслаждалась тихим вечером. Сидя у окна, она любовалась красотой ночи, звездами, сиявшими над крышами соседних домов. Мелькали мысли, задерживаясь на важном и на мелочах. Дать себе немножко воли помечтать, повспоминать, отрешиться от забот и тревог дня — вот ее лучший отдых; она любила этот тихий час перед сном. Один такой час дает ей силы бороться со всем тяжелым, что приносят остальные. Идет война, и жизнь тяжела и безрадостна. Неизвестность, тревога — ее постоянные спутники. Страх таится в каждом углу, вот-вот навалится на тебя. Как хорошо, что прекратились бомбардировки! Теперь, правда, страдают другие города. Но это все-таки другие. Очевидно, люди, посылающие вражеские самолеты, считают, что Гамбург получил свою долю сполна. Немалую долю. В центре города и в Ротенбургсорте, в Ведделе и в порту — повсюду зияют пустоты. Фрида Брентен вспомнила, как однажды, во время воздушной тревоги, она помчалась в убежище, подгоняемая противным воем сирены. Внизу, в подвале, она разразилась слезами еще прежде, чем упала первая бомба. Окружающие были очень удивлены. Почему она тогда расплакалась? Вначале ей и самой это было неясно, но потом она поняла. Она плакала от стыда. Да, Фрида Брентен стыдилась, что людей гонят, как скот, огнем и мечом разрушают их насиженные гнезда, таким зверским образом калечат и убивают ни в чем не повинные создания. Ей было стыдно и за тех, кто это делал, и за тех, кто это терпел. Быть может, она стыдилась и того, что сама так безоружна и беспомощна, так позорно бессильна.

Это было во время второй или третьей бомбежки. После того город пережил много налетов. Фрида проводила в убежище целые ночи. Но больше она никогда не плакала. При каждом попадании она, конечно, вздрагивала от страха, ее бросало в пот; но слез уже не было. А под конец она и страха не чувствовала. Бывало, другие женщины или дети голосят, впадают в истерику, она же стискивала зубы, и только.

Когда в тишину вечера неожиданно ворвался вой сирены, Фрида встрепенулась и прислушалась скорее с удивлением, чем с испугом. Сначала издалека, как бы из глубины ночи, завыла одна сирена, и звук этот постепенно все нарастал и нарастал. Более близкие подхватили его, они ревели еще пронзительнее, еще оглушительнее. И вдруг со всех сторон завыли десятки, может быть, сотни сирен. Вечер, только что торжественно тихий, наполнился визгом, воем и гулом, словно высоко вверху, между звездами, кипели неистовые, страшные бои.

Фрида спокойно поднялась. Чемодан с необходимейшими вещами стоял уже недели, месяцы, из вечера в вечер, в коридоре, возле стенного шкафа. Одно мгновение она колебалась, не взять ли с собой шерстяное одеяло. В подвале, вероятно, холодно. Может случиться, что придется всю ночь провести внизу.

Фрида по пути захватила одеяло, которым был застлан, для большей сохранности, плюшевый диван. Она не испугалась, но взволновалась. Взволновалась оттого, что снова повторяется прежнее, ужасное. Оттого, что нет Амбруста. Раньше, во время налетов, он дежурил на крыше. Зная, что он там, она чувствовала себя спокойнее. Ей представлялось, будто он может спасти ее квартиру от пожара и уничтожения.

Она еще не успела спуститься с лестницы, как с грохотом упали первые бомбы — где-то, казалось ей, совсем близко. Раздались взрывы, один за другим — с гулом, уханьем, воем. За взрывами — глухие толчки, словно рушились целые кварталы. Фрида задрожала, вся кровь отлила у нее от лица. Только бы не свалиться здесь. Она из последних сил схватила чемодан и побежала вниз так быстро, как только несли ее старые ноги. Чемодан стукался о края ступенек. Не скатиться бы с лестницы! Фриду бросило в пот, она почти обезумела от внезапно охватившего ее страха. Но с губ не сорвалось ни звука. Железная дверь бомбоубежища была уже заперта. Фрида забарабанила по ней чемоданом. Дежурный по убежищу Хельбрехт открыл.

— Это вы, фрау Брентен? Поторапливайтесь, а то не ровен час не случилось бы чего.

Фрида Брентен, еле волоча ноги, переступила через порог. Только Хельбрехт захлопнул дверь, как опять раздался где-то очень близко оглушительный взрыв.

— Вот видите, — крикнул Хельбрехт и щелкнул задвижкой.

II

Фрида уселась возле самой двери. Она была совершенно без сил и от страха не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Подошла фрау Бинзе и спросила, что с ней. Нет, нет, ничего, все в порядке. Хельбрехт предложил ей глотнуть горячего кофе. «Натуральное», — Шепнул он. Нет, спасибо, она отклонила любезное предложение. Вот опять все собрались здесь, бедные создания, а ведь она надеялась, что никогда уже не увидит их в этом загоне. Одни жались к каменным стенам, другие сидели на своих пожитках. Дети смотрели большими испуганными