слухи. Говорили, что нацисты потерпели большое поражение. Упоминали Сталинград. Шептались и о том, что открыт второй фронт. Будто бы американские и английские военные части высадились в Северной Франции. Ни у кого не было точных сведений, но все ждали решающих событий.

Один из кальфакторов пробежал мимо камеры Эрнста Тимма. Тимм хорошо знал его шаги.

— Тео! Тео! — позвал он.

Кальфактор подкрался к двери и сказал вполголоса:

— Три дня национального траура.

— По какому случаю?

Но кальфактор уже убежал. Из других камер его тоже окликали.

Заключенные стучали табуретами в тяжелые железные двери.

— Три дня национального траура? — Тимм неподвижно смотрел в одну точку и размышлял.

Нацисты объявили трехдневный национальный траур?.. Если у них есть причины скорбеть, то у нас есть причины радоваться… Сталинград?.. Красная Армия разгромила на Волге гитлеровский вермахт? Но если даже фашисты понесли поражение, то ведь по такому случаю не объявляют национального траура!.. Должно быть, случилось нечто из ряда вон выходящее. Может быть, умер Гитлер? Да, вероятно, так и есть, Гитлер околел; вот почему нацисты объявили траур…

Вбив себе в голову, что Гитлера уже нет в живых, Тимм постарался представить себе, какие политические последствия повлечет за собой его смерть. Разумеется, она повлияет на настроение войск. Преемник Гитлера, кто бы он ни был, вероятнее всего — Геринг, быть может, натолкнется на сопротивление в нацистской партии. Наконец — и это самое важное — смерть Гитлера может вызвать усиление антифашистской борьбы рабочего класса.

При вечернем обходе камер Тимм спросил надзирателя, который был ему известен как человек угрюмый, но не из таких, к которым нельзя подступиться.

— Скажите, господин надзиратель, почему объявлен национальный траур?

— В свое время узнаете!

Вот и все. Дверь камеры захлопнулась, щелкнул засов. Тимм слышал, как надзиратель пошел к следующей двери; товарищ Вильгельм Бергер обратился к нему с таким же вопросом и получил такой же короткий уклончивый ответ. Одна за другой хлопали двери и щелкали засовы.

«В свое время узнаете…» Что это значит? Вернется он, что ли, и объяснит, в чем дело? Должно быть. После отбоя, когда установится полная тишина, надзиратель придет поговорить с ним.

Теперь Тимму хотелось, чтобы все поскорее успокоилось. Шум его раздражал. Один из заключенных в конце коридора не переставая стучал каким-то тяжелым предметом в дверь своей камеры.

В этот февральский день стемнело быстро. Эрнст Тимм смотрел сквозь решетку окна на небо, затянутое плотными серыми тучами. Он поджидал надзирателя. Но тот не приходил. Тюрьма стихла, успокоился даже заключенный из камеры в конце коридора. Удручающая тишина бывает в тюрьме — точно на кладбище. Тимм напряженно прислушивался. Скоро заступит ночная смена, и тогда надзиратель не сможет прийти к нему в камеру. Неужели он просто хотел от него отделаться?

Тимм услышал голоса. Должно быть, в караулке… Смена, что ли? Но там не два голоса, а несколько. Как ни обострился в тюрьме слух Тимма, его камера была слишком далеко от караулки, чтобы разобрать хотя бы одно слово.

Что это такое? Падали, звякая, заслонки глазков. Одна, две, три. И еще и еще. Надзиратель переходил от камеры к камере и открывал глазки.

Заслонка на двери Тимма тоже упала. Он подошел и выглянул в коридор. На противоположной стороне заключенные тоже выглядывали в глазки. Они кивками приветствовали друг друга. Некоторые громко спрашивали, что происходит.

— Смирно! Слушать всем!

Это был голос надзирателя. В одно мгновение установилась тишина: все напряженно слушали.

— Господин директор обратится к вам с краткой речью.

Ни звука. Сорок два политических заключенных отделения «А» жадно прильнули к открытым глазкам.

— Я должен сообщить вам печальное известие, — начал директор. — Правительство национал-социалистской Германии объявило трехдневный траур. Тем самым немецкий народ почтит память своих сынов, павших геройской смертью на Волге, под Сталинградом, за фюрера и за Германию. В самом Сталинграде генералы и простые солдаты плечом к плечу оборонялись до последнего вздоха и умирали с возгласом: «Да здравствует фюрер! Да здравствует Германия!» Я призываю вас теперь…

Эрнст Тимм закричал в глазок:

— Ура! Браво! Ура-а-а!

Остальные подхватили:

— Ура-а-а!

Все заключенные, сияя от радости, ревели:

— Ура-а!.. Ура-а! Ура-а!

— Молчать! Молчать! — кричали надзиратели.

Но они не в силах были заглушить гремевшие возгласы:

— Ура-а!.. Ура!.. Ура!..

Два надзирателя бегали от двери к двери и с грохотом опускали заслонки глазков. Но крики «ура» не умолкали. Слышался громкий смех. В одной из камер сильный голос запел:

Слезами залит мир безбрежный…

В других камерах все еще кричали «ура!».

Эрнст Тимм подхватил:

Но день настанет неизбежный,

Неумолимо грозный суд!

Распахивались окна камер. Команда эсэсовцев бегом пересекала тюремный двор, а часовые, вскинув винтовки, целились в окна и орали:

— Отойди от окон! Отойди от окон!

Заключенные тюрьмы Вальдгейм на сотни голосов гремели:

Долой тиранов! Прочь оковы…

— Ура!.. Ура!.. Ура-а-а!.. — раздавалось отовсюду.

Беспомощные надзиратели столпились в тюремном коридоре. Директор, доктор Тримбш, дрожал от волнения. Он был бледен и все пытался надеть пенсне, но так и не смог: сильно дрожали руки. Тогда он сунул пенсне в карман пиджака и, задыхаясь, выговорил:

— Господа! За этот… За этот дебош вы заслуживаете суровой кары! Приказываю лишить питания всех заключенных! Все три дня национального траура заключенные не получат довольствия.

Он ушел. Вслед ему, над ним, повсюду гремело:

— Ура!.. Ура-а-а!.. Ура-а-а!

II

Не успели пройти эти три дня официального траура, как Пауль Гейль получил повестку с приказом явиться в Грауденц, в казарму. Он растерялся. Получить такую повестку после ряда блестящих побед — это было бы еще туда-сюда. Стоять на «немецкой вахте» в Париже или Осло, Белграде или Брюсселе — с этим он уж как-нибудь примирился бы. Но идти на фронт после трех дней национального траура было не очень сладко. Да еще сапером, строителем мостов и дорог, или подрывником, — во время войны все валят в одну кучу! Что он там будет делать — бухгалтер, знающий только свои балансы! Разве уже нет специалистов — техников, строителей, подрывников?

Сначала Пауль надеялся, что произошла какая-то ошибка, что его спутали с кем-то другим. Но ему сказали, что ошибаться свойственно только штатским. А затем, увидев публику, призванную вместе с ним, он утешился. Это были парикмахеры, повара, продавцы сигар или апельсинов; они оказались еще более неумелыми, чем он, и уж совсем без всякого энтузиазма напялили на себя военные доспехи.

Пауль убедился, что по своей приспособляемости человек даст сто очков вперед известному этим свойством пресловутому хамелеону.

Немного времени