понадобилось, чтобы он вместе с большинством своих товарищей уже не находил ничего унизительного в том, что им приходится, как дрессированным бульдогам, подавать поноску, ползать на животе по лужам, прыгать, сгибая колени, на учебном плацу и становиться навытяжку, завидев сверкающий орденами и нашивками серый мундир.

Среди его новых товарищей по несчастью был актер Петер Кагельман. Он ходил медленно и важно; а когда к нему обращались, осторожно поворачивал голову к говорившему.

Унтер-офицер Гетцель, следивший за Кагельманом круглыми, удивленными глазами, подошел к нему и приказал сделать двадцать шагов. Кагельман прошелся мимо него, важничая, как сэр Фальстаф.

— Назад, — крикнул Гетцель.

Петер Кагельман остановился, удивленно поднял глаза и с достоинством пошел обратно.

— Ты что, спятил? — заорал взбешенный унтер.

— Кого вы разумеете, господин унтер-офицер? — вежливо спросил Кагельман.

— К стене! Марш, марш!

Кагельман не тронулся с места.

— Бегом марш, марш!

Кагельман стоял не двигаясь, как заупрямившийся осел. Спокойно смотрел он на сердито размахивавшего руками унтера.

На первый раз Кагельман был посажен под арест на десять суток. Только он отбыл их, как получил четыре недели за вторичный отказ от повиновения. Кагельман поклялся провести под арестом всю войну. Когда его посадили в третий раз, он стал анекдотической личностью во всей казарме, а вскоре и во всем Грауденце.

Как только Петер отсидел третий срок, его вызвал к себе капитан.

Это был шестидесятилетний старик, по профессии аптекарь, высокий, тощий, с остроносым, птичьим лицом и морщинистой черепашьей шеей. Говорили, что он не лишен чувства юмора. Он окинул взглядом явившегося к нему Кагельмана, сильно изнуренного отбытым наказанием.

— Я вижу, дорогой мой, что вы решили отсиживаться под арестом, пока палят пушки. Но это вам не удастся. Я вас отправлю либо в концлагерь, либо со штрафной ротой на фронт, а то и другое — кратчайший путь в ад. Выбирайте.

— Позвольте, господин капитан…

— Нет! Можете идти!

В казарме Кагельмана встретили шумными возгласами. Он хорохорился, разыгрывал из себя героя, разглагольствовал, кому-то грозил, но, завидя начальство, умолкал и выполнял все приказания. Петер Кагельман стал солдатом.

Пауль Гейль в письме к жене рассказал о злоключениях Петера и мимоходом упомянул его фамилию. Эльфрида написала, что если он гамбуржец, то это, по-видимому, друг юности Вальтера.

— Ты знаешь Вальтера Брентена? — спросил у него Пауль.

— Знаю, — ответил Кагельман. — А ты откуда с ним знаком?

— Это мой шурин.

— Вот как! А он где? Что делает?

— Гм! — Пауль, озираясь, подошел вплотную к Кагельману и шепнул: — Он в Москве… Коммунист…

— В Москве?.. Хотелось бы знать, лучше ли ему там живется, чем нашему брату… Значит, в Москве… Сумасшедший мир: он — в Москве, а на меня напялили шутовской наряд…

Петер Кагельман с задумчивым видом отошел от Пауля.

III

Паулю Гейлю разрешили отлучиться из казармы, так как жена ждала его у ворот. Эльфрида решила попытать счастья: съездить в Грауденц и так или иначе добиться свидания с мужем. Она заявила, что не уедет, пока не повидается с ним. Так случилось, что Пауль Гейль получил увольнительную. Увидев его, Эльфрида чуть не рассмеялась, но смех застрял у нее в горле, В солдатской фуражке, нахлобученной на бритую голову, Пауль походил на каторжника. И это ее муж, бухгалтер Пауль Гейль? Он-то, который всегда был так педантичен во всем, который чуть не часами подбирал галстук к костюму? Каждый третий день менял рубашки? Чувствовал себя несчастным, если складка на брюках была недостаточно отутюжена? Но особенно удивил Эльфриду здоровый вид мужа и его беспечный юмор, который в этой обстановке был воистину юмором висельника. Однако мысли свои она вслух не высказала. Позволила ему обнять и поцеловать себя на улице и даже изобразила улыбку на лице.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, кошечка!

— Казарма пошла тебе впрок?

— Прямо курорт.

— Так ты о нас уже и не вспоминаешь?

— Солдату не до того. Есть вещи поважнее, любовь моя!

— Идиот! Скажи хоть одно умное слово.

— О-ох, — вздохнул Пауль. — Знакомые речи… Так сразу и пахнуло на меня нашим милым семейным счастьем.

Он снял номер в гостинице для солдат, и вот они одни в неуютной полупустой комнате. Эльфрида выложила привезенные подарки. Пока он рассматривал носки и пуловер, связанные Фридой, попутно лакомясь фруктами и сластями, лежавшими в чемодане, она рассказывала новости.

А ей было о чем порассказать!

— Маминого жильца Амбруста — представь себе, его-то! — вызвали в гестапо и арестовали: он будто бы высказывался против войны. Они там все с ума посходили, уверяю тебя! Достаточно сказать вслух, что ведь и противник, конечно, хочет победить — готово, тебя уже сцапали!

— Тш! Кисанька, не кричи так громко! Не забывай, что ты говоришь с воином фюрера.

— Дал бы бог, чтобы у фюрера было побольше таких вояк, тогда, по крайней мере, война кончилась бы скоро.

— Ради бога, опомнись, кошурка! Говори тише! Вспомни о Петере Кагельмане! Он теперь пикнуть не смеет. Обломали! — Гейль указал на отдушину под потолком. — Здесь, например, очень возможно, спрятан звукозаписывающий аппарат.

— Тебя, я вижу, тоже здорово обработали!

— Рассказывай, но осторожно, потише! О Герберте Хардекопфе есть какие-нибудь известия?

— Никаких! Думается мне, что его уже нет в живых.

— Боже мой, как это просто делается, — испуганно воскликнул Пауль.

— Да, теперь это очень просто, — подтвердила Эльфрида. — Хороший был паренек Герберт, только слишком мягкий. Почитал бы ты письма, какие он писал бабушке. Прямо душа болит… Он не был создан для военного ремесла.

— Так, так, — сказал Пауль с упреком. — Меня ты, видно, считаешь рожденным как раз для этого ремесла?

Пропустив мимо ушей замечание мужа, Эльфрида продолжала:

— Эдмонд Хардекопф тоже пропал без вести. Он был под Сталинградом… Призван и Отто, младший сын Людвига. Он — артиллерист. Да, знаешь? И меня могут скоро призвать.

— Тебя? — воскликнул Пауль. — Ты что, шутишь?

— Пока еще мой черед не пришел, у меня ребенок на руках. Но Трудель Регнер — ты знаешь, такая бледненькая, дочка наших соседей Регнеров, — она призвана. Зачислена в зенитчицы. Подносит снаряды. И Рената Хоппе, дочь управляющего нашим домом. Она в Голландии. Нацисты гонят на фронт всех подряд, не разбирая, кто в штанах, кто в юбке, лишь бы две ноги были. Недавно я видела на Менкенбергштрассе солдата — так у него не только сзади, а и спереди горб торчал!

Пауль Гейль сказал:

— Надеюсь, что это не пустая болтовня — будто нас после обучения пошлют во Францию строить укрепления. В Россию не хотелось бы… Да и на Балканы тоже!

— Это начало! Тогда — в первую мировую войну — было точь-в-точь так, — сказала Эльфрида.

— Начало чего? — спросил Пауль.

— Начало