Доклад был назначен на десять утра, но полковник Юсупенко, начальник лагеря, просил Вальтера Брентена приехать на полчаса раньше.

Полковник, человек во цвете лет, высокий, широкоплечий, был настолько худ, что лицо его производило впечатление изувеченного. Вероятно, оно было когда-то полным, теперь же кожа словно присохла к костям, и оно походило на череп. Вальтер знал, что полковник в зимних боях под Москвой получил тяжелое ранение в живот. На лице Юсупенко как бы лежала печать смерти.

— Я хотел вам только сказать, товарищ Брентен, чтобы вы не слишком на них нажимали. Пожалуй, события кое-чему и научили иных из этих генералов, но происхождение, традиции, укоренившиеся предрассудки, а зачастую и невежество у них еще очень сильны, и не надо их ошарашивать. В один час можно разрушить то, что за этот год постепенно начало бродить в сознании у некоторых из них.

Полковник говорил очень тихо. Говорить громко, по-видимому, было бы для него слишком большим напряжением, а может быть, и вовсе невозможно. Вальтер с трудом понимал его.

— Ваши опасения, товарищ гвардии полковник, мне кажется, напрасны. Я буду очень конкретен. В мои намерения не входит бросать кому бы то ни было вызов. Но вместе с тем я собираюсь говорить принципиально, излагать и отстаивать нашу научную точку зрения.

Советский полковник одобрительно кивнул:

— Это правильно. Но не надо задевать, оскорблять.

— Вы придете на доклад, товарищ гвардии полковник?

— Нет! И никто из моих сотрудников. Вы будете, — полковник попытался улыбнуться, — только среди своих.

Два немецких генерала приветствовали Вальтера Брентена и поблагодарили его за то, что он приехал. Это было сделано очень официально, очень корректно. Когда Вальтер вошел в зал клуба, большинство генералов уже сидело на своих местах. Можно было подумать, что это аудитория какого-нибудь военного училища. Генеральские мундиры были тщательно отглажены и вычищены, блистали и сверкали золотом и серебром.

Вальтер занял место недалеко от трибуны, за столом президиума, между двумя генералами, которые встретили его и ввели в зал.

— Сколько человек присутствует? — спросил Вальтер сидящего рядом с ним генерала.

— Тридцать два генерала и четыре полковника. Господин генерал фон Метте просит извинить его. К величайшему его сожалению, он не может присутствовать на докладе. Он болен. Собственно говоря, не серьезно болен, но чувствует недомогание.

Вальтер обвел взглядом лица собравшихся. Молодых было немного, большинство — в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. В третьем ряду сидел офицер с моноклем в глазу; кое-кто запасся бумагой и карандашом. «Эти будут мне возражать, — подумал Вальтер, — подхватывать мои положения и опровергать их». Он был очень спокоен, но приходилось, правда, сдерживаться, чтобы никто не заметил, как потешает его эта странная аудитория.

— Господа, уважаемые камрады! — сказал сидевший справа от Вальтера генерал. — Позвольте мне открыть наше собрание и сердечно приветствовать господина Вальтера Брентена. Тема его доклада: «Прусские реформы и прусско-германская освободительная война». Предоставляю слово господину Брентену.

В зале установилась полная тишина, длившаяся добрых полтора часа. У Вальтера Брентена была объемистая рукопись, но все записанное так хорошо держалось у него в памяти, что ему не приходилось читать, он только иногда заглядывал в свои листки. Генералы слушали с сосредоточенным видом, некоторые смотрели на Вальтера не отрывая глаз, другие что-то усердно записывали. Не было ни шороха, ни шепота. Редко видел Вальтер на своих докладах таких внимательных слушателей. Даже когда он бичевал реформаторов за их половинчатость, за полумеры, сделавшие их, против собственной воли, не передовыми борцами подымавшейся буржуазии, а пособниками и опорой прусского юнкерского государства, слова его, сверх ожидания, не вызвали у слушателей ни волнения, ни возражений. Описывая начало освободительной войны, он привел цитату из Энгельса: «В Пруссии народ восстал и принудил короля Фридриха-Вильгельма III объявить войну Наполеону», но в аудитории по-прежнему стояла внимательная тишина; так же спокойно выслушали замечания Вальтера о Таурогенской конвенции, этом русско-германском союзе против французского владычества в Германии. Вальтер привел выдержку из декрета прусского короля, где тот называет прусского генерала Йорка «государственным изменником». Когда он, говоря словами Энгельса, назвал этого короля, Фридриха-Вильгельма III, «одним из величайших дураков, когда-либо украшавших собою трон», знавшим только два чувства: страх и капральское самомнение, здесь и там послышался подавленный смешок, но протеста не последовало.

В конце своего доклада Вальтер Брентен провел параллель между патриотами эпохи освободительных войн и теми немцами, которые являются истинными патриотами в наши дни, сказал о Национальном комитете «Свободная Германия» и его задачах и процитировал один абзац из воззвания комитета к армии и к германскому народу.

Вальтер сел. Кое-кто из генералов похлопал, но лишь кое-кто, и очень сдержанно.

Генерал-майор, открывший собрание, поднялся и сказал:

— Уважаемые камрады, полагаю, что могу от вашего имени поблагодарить господина Брентена за его доклад. Он говорил с высоких позиций, проникновенно, с большой убежденностью, обнаружив тончайшее историческое чутье и неотразимую логику. Открываю дискуссию по докладу. Кто из вас, господа офицеры, желает взять слово?

«Вот теперь начнется», — подумал Вальтер и посмотрел на тех генералов, которые особенно усердно делали заметки.

Но никто не откликнулся.

Генерал-майор снова обратился к своим коллегам, ободряя, убеждая их откровенно, без обиняков высказать свое мнение.

Никто не откликнулся.

Но вот наконец поднялся один из генералов.

— Господин генерал-лейтенант Клембергер, вы желаете говорить? Прошу вас!

— Да, мне хотелось бы высказать одно пожелание. Господин докладчик привел суждения господ Ленина и Сталина о Клаузевице. Если я правильно расслышал, он даже цитировал их дословно. Полагаю, что для нас всех это неожиданность. Я просил бы докладчика указать источники, чтобы те, кого это заинтересует, могли ознакомиться подробнее с соответствующими материалами.

— Господин генерал-лейтенант, благодарю вас за весьма интересное предложение, — сказал председательствующий генерал-майор. — Прошу высказаться и других.

Никто не отзывался…

— Может быть, господа, еще у кого-нибудь есть интересные предложения?

В первом ряду поднялся генерал.

— Господин генерал-майор фон Фильц, прошу вас.

— Господа, у меня есть критические замечания к докладу, и прошу заранее прощения, если буду говорить напрямик. — Это было сказано резко, запальчиво, с оттенком самовлюбленной надменности. — Замечания свои я считаю безусловно необходимыми. Господин докладчик, говоря о начале освободительной войны в Пруссии, остановился на самоотверженности простого народа, остановился подробно, я бы даже сказал, прославлял эту самоотверженность. И совершенно справедливо, господа, все мы знаем, что народ наш готов на любые жертвы. Но… — и тут голос Фильца поднялся до патетической высоты, — но, говорю я, о самом потрясающем примере этой самоотверженности докладчик, к сожалению, не упомянул. Вы, вероятно, уже догадались, господа, куда я клоню. Я разумею восхитительный патриотический подвиг юной баронессы Фердинанды фон Шметтау, дочери прусского