Финансовые, административные и логистические требования, возникавшие из-за все более сложного судостроения и ускоренного формирования центральных держав[1454], приведут к тому, что у описанной экономической маргинализации появятся и политические последствия. А в XVII веке европейские государства, еще недавно пребывавшие в безысходности, начнут беспрепятственно бомбить североафриканские порты. И как только широчайшие объемы международной торговли потребуют ликвидации корсарства, с которым до сих пор приходилось молча сотрудничать, все переменится, и пиратству наступит конец.

Если вкратце, корсарство можно охарактеризовать как непрестанные выстрелы из дробовика по бесконечно далекой цели, или же как последний отчаянный рывок, совершенный теми, кого изгнали и из европейского общества, и из мировой экономики. Согласно Фонтене, корсарство, всегда бывшее занятием неразвитых стран, позволило некоторым жителям Средиземноморья остаться в круговороте торговли (un moyen pour certains Méditerranéens de rester branchés sur le circuit des echanges)[1455]. Вина здесь возлагалась не только на Алжир, Мальту или Ливорно. В XVII веке, с появлением северян в Средиземном море, порты вроде Венеции, Барселоны и Генуи теряли торговое преимущество и клонились к упадку. С другой стороны, северные государства постоянно подпитывали магрибское корсарство людьми, оружием и товарами, относясь к нему по принципу «пускай змея живет, лишь бы меня не кусала». И если бы не сотрудничество с северянами, то вряд ли бы бедные магрибские порты смогли пиратствовать вплоть до ХІХ века[1456].

Различие в экономическом развитии между Севером и Югом словно бы пропускало между ними электрический ток. Оно заставляло корсаров устраивать ловушки в северных водах, где пролегали основные торговые маршруты, и нападать на многолюдные европейские берега ради захвата рабов.

И отчасти из-за этой разницы христианское корсарство оставалось слабее мусульманского. Каким бы ни было политическое и дипломатическое влияние европейского корсарства, по экономическому воздействию его нельзя даже сравнивать с османским. На протяжении 1600–1620 годов (как и 1660-1680-х) христианские пираты Средиземноморья имели всего лишь 40 кораблей, не больше; тогда как из Алжира, Туниса, Триполи и Сале в морские набеги выходило 100–120 судов. Если же к названным портам прибавить и адриатические (Влёра, Лефкас, Улцинь), отличие проявится еще отчетливее[1457].

Можно ли рассматривать корсарство как экономический паразитизм? Многие сразу, особо не раздумывая, отвечают «да». Например, морской историк Гульельмотти сравнивает пиратов с африканскими берберами, устраивавшими пастбища прямо там, где сеяли просо[1458]. Опять же, и в современных источниках, и в обобщающих монографиях, посвященных османским корсарам, те провозглашаются главными врагами торговли и богатства, противниками современной экономики, увеличивающей благосостояние.

Однако все это – не что иное, как обычный анахронизм, далекий от понимания исторической сложности. Это подобие редукционистской дихотомии, хорошей лишь на первый взгляд. Склонность воспринимать историю лишь как развитие и прогресс – это самый важный методологический изъян современной историографии (наряду с парадигмой государства-нации). Из-за него мы пренебрегаем альтернативными подходами к рассмотрению доиндустриального общества и позволяем позитивистским дихотомиям господствовать безраздельно. И все же корифеи истории – Сальваторе Боно, Мирелла Мафричи, Крис Пеннел, Вольфганг Кайзер, – много раз указывали на симбиоз торговли и корсарства[1459].

Гонсало Лопес Надаль, уделяя внимание экономическому аспекту корсарства, идет дальше и рассматривает корсарство как альтернативный способ торговли. Согласно каталонскому историку, это была просто очередная система торговли между портами, которой пользовались торговцы и компании. Сама торговля при помощи кораблей, принадлежащих иным странам, а также корсарство и контрабанда – это три системы, возникшие, чтобы по наименьшей цене и самым легким путем обеспечивать товарами и покупателя, и продавца. Во время войны или экономического кризиса ничто не могло содействовать этому лучше корсарства. Надаль согласен и с Фонтене в том, что в кризис пиратство становилось последней возможностью справиться с тяготами, и подчеркивает: проблема в том, что второстепенные участники экономической деятельности не смогли конкурировать с первоклассными портами вроде Венеции, Барселоны, Генуи, Марселя и Валенсии. Еще один момент, который нам не стоит упускать из виду – роль, которую играли корсары в поддержке портов[1460]. Разве голод не уничтожил бы порты Магриба, если бы гази не привозили туда пшеницу?

Словом, к корсарству можно применить и логику Броделя, утверждавшего, что естественные, экономические и культурные различия между Западным и Восточным Средиземноморьем не только не ослабляли обоюдных отношений, а напротив, усиливали их – и, как ни парадоксально, создавали некую целостность[1461]. Чем выше напряжение, тем сильнее ток. Создаваемая пиратами экономика, основанная на грабеже и перемещениях, не просто связывала бедные магрибские порты с богатыми северными, но и становилась альтернативой разбою, позволяя решить проблему перенаселения на Севере, причем в те годы, когда ситуация усложнялась климатическими изменениями – малым ледниковым периодом. Вслед за пиратством и рабство объединяло, а не разделяло. Ниже мы расскажем, как сети выкупа экономически, социально и культурно свяжут европейские и магрибские берега.

Перегрин Хорден и Николас Пёрселл ставят корсаров на одну ступень с кочевниками, будто бы пытаясь свести на нет сравнение Гульельмотти. Они отмечают, что кочевой образ жизни следует оценивать как «опасную инверсию ценностей оседлого мира». Именно предвзятости к оседлому миру и стоит избегать современному историку, понимая, что и номадизм, и пиратство – часть мира торгового. Корсарство – не что иное, как система перераспределения, действующая в неразвитой рыночной экономике. Кроме того, ни кочевничество, ни корсарство не были «пожизненными» занятиями. Многие торговцы шли в корсары; кто-то мог год жить оседлой жизнью, а на следующий год кочевал. Если коротко, то «корсарство – это продолжение каботажа иными путями»[1462]. А значит, мы можем расценивать корсарство как попытку входа на рынки, куда не могли попасть купцы, и на недоступные им торговые пути[1463]. Вот что говорил один китайский служащий XVI века: «Торговцы с морскими разбойниками – одни и те же люди: пока рынки открыты, пираты делаются торговцами, когда же они закрыты – становятся морскими разбойниками»[1464]. Правда и то, что так товары распространялись более рационально.