– Говорите, друг мой.

– Я настоятельно просил вас не покидать город. До сих пор вы отказывались внять моим просьбам, и вот я вынужден, господин герцог, категорически вам заявить: если, несмотря на мои справедливые уверения, вы все же будете стоять на своем и решите перебраться в горы, мне придется вас остановить вопреки вашей воле и тому, что вы обо мне подумаете.

– Если бы я не понимал и не оценивал важность ваших доводов, я не переживал бы так, слушая подобные признания. Но я сам судья своим поступкам и положению, равно как и средствам, необходимым для того, чтобы из него выйти. Я же сказал – мне нужно подумать – и повторяю еще раз, так что прошу вас, не будем больше об этом. Не заставляйте меня думать, будто у вас, столько раз доказавшего мне свою дружбу и, я сказал бы даже, преданность, есть некий тайный умысел удерживать меня здесь против моей воли и, быть может, в ущерб моим интересам.

– Да что вы, господин герцог!.. – горячо возгласил флибустьер, густо покраснев.

– Ну хорошо, хорошо, давайте оставим это, – прервал его герцог, вставая. – Приходите завтра в это же время. Надеюсь, мы договоримся.

– Мне бы этого очень хотелось, ради вас, господин герцог, и вашей семьи. Хоть я совсем недавно в Веракрусе, мне удалось много чего узнать – больше, чем вам. Поверьте, вас кругом обложили и, если вы не поостережетесь, вам несдобровать.

– Полноте! – проговорил герцог с напускной улыбкой. – Вы все видите в черном цвете и забываете: я много чего повидал на своем веку. Хотя меня и обложили со всех сторон, защитой мне послужит мое имя, а кроме того, должность, коей оделил меня его католическое величество… Спокойной ночи, любезный Олоне, и до завтра!

– До завтра, ваша милость. И да поможет вам Бог принять правильное решение!

Молодой человек почтительно поклонился герцогу и вышел.

Питриан дожидался его, подперев спиной дверь, через которую они проникли в сад. За время долгого отсутствия друга он не видел и не слышал ничего подозрительного.

Двое флибустьеров выбрались из сада и быстро направились к трактиру. На улицах не было ни души: город, похоже, спал. И все же раза два или три флибустьерам показалось, что вдоль стен домов то с одной стороны улицы, то с другой метались таинственные тени. Но, поскольку никто так и не приблизился к нашим друзьям, они не придали никакого значения подозрительным блужданиям неизвестных ночных бродяг.

– Ну как, – полюбопытствовал Питриан, – рад, что нагрянул к господину де Ла Торре?

– Да уж, – невесело бросил его товарищ, – рад, как кошка, угодившая в котел с кипятком.

– Это еще почему?

– Потому что герцог и слышать ничего не хотел и воспринял все, что я ему сказал, как белиберду. По-моему, да простит меня Бог, он нам не доверяет!

– О, неужто такое возможно, приятель?

– Признаться, даже не знаю, что и думать. Хотя, если честно, я, может, и впрямь был с ним малость резковат. Но его слова совсем уж ни в какие ворота не лезли, мне это порядком надоело, вот я, верно, и брякнул лишнее.

– И чем же все закончилось?

– Чем? Да пока ничем. Это самый чудной человек из всех, кого я встречал, – всю дорогу сомневается, не может ни на что решиться.

– Пора, однако, со всем этим кончать. Мы не можем больше рисковать: нас и так подозревают на каждом шагу – того и гляди вздернут. Я очень хорошо отношусь к герцогу де Ла Торре, но уж больно не хочется из-за него угодить на виселицу. Да и Дрейф не может постоянно маячить у берега. Обрати внимание: мы торчим здесь уже две недели с лишним – надо бы поторопить события.

– Поторопить события? Но как?

– Есть сотня способов покончить с этим делом.

– Опусти девяносто девять, которые, по-твоему, годятся меньше всего, и сразу переходи к сотому.

– А сотый вот какой: пока один из нас остается в городе, другой выбирается отсюда, берет лодку, благо дело это плевое, добирается до берега, где мы высадились; подает условный сигнал Дрейфу, обговаривает с ним что да как и спрашивает, как быть дальше; а поскольку он наш начальник, раз мы признали его таковым, будем делать, короче говоря, что он велит, – и выберемся из передряги, в которую угодили, причем не взваливая на себя никакой ответственности.

– Ну конечно! Как же я сам не догадался… – задумчиво проговорил Олоне. – Ты прав, так и сделаем.

– Да раз плюнуть.

– Тогда слушай. Сейчас я не могу уйти из города: завтра у меня важная встреча и мне может понадобиться на нее несколько часов…

– Ну да, понятно! Сегодняшнее письмо.

– Верно, дружище. Ты седлаешь лошадь и уезжаешь из города вроде как в Манантиаль. Мы уже не раз ходили туда-сюда, не привлекая к себе внимания, – наверное, и в этот раз никто не станет к тебе приставать с расспросами. А сбить со следа соглядатаев, если те все-таки увяжутся за тобой, ты уж постарайся сам. Потом ты как можно скорее доберешься до того места, где мы высадились, спросишь Дрейфа, как нам быть дальше, и мигом обратно.

– Есть такое дело, брат.

Двое молодых людей, перемолвившись еще двумя-тремя словами, улеглись и через пять минут спали без задних ног.

В шесть утра, то есть на рассвете, они уже были на ногах. Питриан оделся для верховой езды, уложил кой-какой отборный товар в баул и отправился к трактирщику, с которым у наших друзей сложились самые добрые отношения. Он сказал тому, что хочет податься в Манантиаль – отвезти товар на заказ, – и попросил одолжить ему лошадь.

Объяснения молодого человека показались трактирщику вполне естественными, и он тотчас предоставил ему свою самую любимую лошадь. Питриан, выпив с ним на дорожку, вскочил в седло, раскурил сигариллу и крупной рысью поскакал прочь от трактира, напевая арагонскую хоту[79].

Между тем Олоне провозился со своим туалетом много дольше: принаряжаясь, он даже как будто колебался, сам того не ожидая. Можно было подумать, что он боялся и вместе с тем стремился попасть в то место, где ему была назначена встреча.

Олоне достал письмо, припрятанное на груди, и перечитал его, останавливаясь теперь на каждом слове, взвешивая, так сказать, каждую фразу. Разумеется, он пытался понять – нет, не смысл этих фраз, а таинственное значение, сокрытое в каждой из них, умышленно спрятанное за пеленой туманностей.

Прочитав и перечитав письмо несколько раз, он, качая головой, бережно сложил его и спрятал там же, на груди. Засим Олоне встал и несколько минут мерил комнату шагами в лихорадочном возбуждении, явно чем-то озабоченный. Наконец его сомнения, похоже, разрешились – он быстро подхватил сарапе, перебросил его через плечо, открыл дверь, проговорил: «Будь что будет!» – и вышел из комнаты.