5 сентября 1586 года Елизавета учредила особый трибунал, которому надлежало рассмотреть обвинение против Марии, а его решение должно было быть рассмотрено судом Звездной палаты[125] и затем ратифицировано парламентом. Чтобы обеспечить быстрое завершение дела, Бёрли вновь созвал парламент, сказав: «Таким образом, ответственность распределена между всеми, и все довольны».

Мария поняла, что вскоре состоится еще один, вероятно последний, переезд, и попросила разрешения расплатиться со слугами, но Паулет неразумно отказал ей. В любом случае ее деньги теперь находились в Лондоне. Мария дала слугам расписки и приказала им обратиться во французское посольство за выплатой задолженности или за помощью в возвращении во Францию. В день отъезда Паулет запер девятнадцать слуг, которые не ехали в Фотерингей, в их комнатах, а к окнам приставил охрану. Уолсингем выбрал хорошего тюремщика.

Мария была слишком больна, чтобы ехать верхом, поэтому хорошо вооруженные люди везли ее в карете в сопровождении двухсот всадников под командованием сэра Томаса Горджеса. На всем протяжении путешествия — а Марии не сказали, куда ее везут, — она сидела в карете выпрямившись, глядела на вооруженную охрану и допрашивала своего кучера Роджера Шарпа. «Несчастная государыня опасалась, что ей перережут горло». Она боялась не смерти, а того, что умрет без публичного покаяния, а ее убийство представят как самоубийство.

Кортеж покинул Чартли 21 сентября и провел ночь в Бёртоне. Затем он передвигался медленно, делая от семи до пятнадцати миль в день, и прибыл в Фотерингей 25 сентября. Единственным путем в этот мрачный замок была дорога под названием Перрио-Лейн. Мария взглянула на Фотерингей и произнесла: «Перрио! Я пропала!»

Фотерингей представлял собой огромную крепость в незнакомой Марии плоской равнине Норхэмптоншира. Его окружал двойной ров, намеренно затруднявший приближение к замку: внешний ров был семидесяти пяти ярдов в ширину, а внутренний простирался еще на шестьдесят шесть ярдов. Вход в сам замок располагался с северной стороны; подъемный мост и лестница вели в большой двор и Большой зал на первом этаже. Налево располагались капелла, обеденный зал и увешанные гобеленами парадные залы, а на верхних этажах находились королевские покои. Замок был зловещим местом, и его использовали исключительно в качестве государственной тюрьмы. Все мрачные обстоятельства усугублялись тем фактом, что Мария в тот момент была его единственной обитательницей, если не считать пяти-шести слуг. Фотерингей казался идеальным местом для тайного убийства, хотя Мария справедливо предположила, что, поскольку и остальные комнаты подготовлены для прибытия гостей, ожидаются и другие постояльцы.

Марию можно было предать суду на основании статута Эдуарда III — даже несмотря на то, что она не была английской подданной, — поскольку в нем говорилось, что изменой является заговор против суверена, ведение войны на территории королевства и переписка с врагами суверена. Однако было решено, что достаточно акта об ассоциации, так как по этому закону любой человек, признанный виновным, лишался всех прав на английский престол и мог быть приговорен к смерти. Поскольку суд рассматривал дело об измене, в силу вступали правила, связанные с подобным обвинением. У Марии не было адвокатов, не могла она и вызывать свидетелей. Ей заранее не объяснили, в какой форме будет проходить процесс. Мария говорила и думала по-французски, достаточно хорошо выучила нижне-шотландское наречие, чтобы свободно на нем изъясняться, однако по-прежнему с трудом писала и говорила по-английски. Таким образом, она, располагая лишь природной сообразительностью и зная, что ей предстоит сражаться за собственную жизнь, готовилась вступить в схватку с лучшими юристами тюдоровской Англии.

1 октября Паулет, несомненно вооружившись инструкциями от Бёрли, попросил Марию признать свою вину, заверяя ее в милосердии Елизаветы. Мария ответила, что «не знает за собой никакой вины, за которую должна была бы давать кому-нибудь ответ». У Марии не могло быть никаких сомнений в том, что ее предадут суду, ставкой на котором будет ее жизнь. Ее страдания усилились, когда 12 октября сэр Уолтер Майлдмэй, Паулет и нотарий Эдвард Баркер передали ей письмо от Елизаветы. Это одно из самых жестоких посланий в истории:

«Вы всевозможными средствами и способами пытались лишить меня жизни и привести мое королевство к гибели и кровопролитию. Я никогда не действовала против Вас столь сурово, но Вы, напротив, уверяли, что подобны мне. Все Ваши измены будут перед Вами доказаны и станут явными. Однако моя воля состоит в том, чтобы Вы дали ответ дворянам и пэрам королевства, как если бы я сама там присутствовала. Поэтому я приказываю Вам ответить перед ними, так как мне многократно сообщали о Вашем высокомерии.

Действуйте просто и без уловок, и Вам легче удастся добиться милости от меня.

Елизавета Я».

Не остается никаких сомнений в том, какой именно вердикт суда удовлетворил бы Елизавету. Она также частным образом дала знать, что предложила Марии: если та признается, ее ждут королевское прощение и заключение в комфортных условиях. Однако нет никаких доказательств того, что такое письмо существовало.

На следующий день Мария возразила, что никогда не пользовалась покровительством английских законов, на основании которых ее предавали суду, а днем она встретилась с Бёрли, лорд-канцлером, сэром Томасом Бромли и лордом-председателем[126]. Она заявила им, что не является английской подданной и даст ответ только перед всем парламентом или лично перед Елизаветой. Поскольку она понимала, что комиссия может просто осудить ее в ее отсутствие, то предупредила их: «Театр всего мира гораздо больше, чем королевство Англия».

Мария отвергла акт об ассоциации как юридическое основание для суда над ней и попросила пригласить экспертов-правоведов из Павии или Пуатье. Просьба была проигнорирована. Марии напомнили о письме Елизаветы, но она ответила, что помнит лишь отрывки из него — «ее королевскому величеству не подобает разыгрывать из себя писца». Марии сказали, что Елизавета «возрадуется, если будет доказано, что она невиновна», но она возразила, что не даст ответа «суду врагов»: «Я не подчинюсь! Я сама королева и дочь короля, иностранка и родственница королевы Англии… Как абсолютная королева, я не могу подчиниться приказу, не могу я и подчиниться законам страны, не нанеся ущерба себе, моему сыну-королю и всем прочим государям».

Бёрли напомнил Марии, что Елизавета однажды уже спасла ее от суда по обвинению в измене вместе с Норфолком и «защитила ее от гнева ее собственных подданных». Мария на это лишь улыбнулась. Вмешался Хаттон: «Если вы невиновны, вы только погубите свою репутацию, избегая суда. Отбросьте бесполезную привилегию королевского сана, предстаньте перед судом и докажите свою невиновность». Этот довод показался Марии весомым, и 14 октября она согласилась предстать перед комиссией. На самом деле у нее не было выбора. Ее попытка призвать на помощь союзников за границей была почти безнадежной, но 21 ноября Генрих III писал своему послу де Курселю: «Теперь я желаю, чтобы вы побудили короля Шотландии… выступить на защиту своей матери».