Меня направили в бригаду Микуленко. Войдя в мрачный барак, где жила бригада, я представился новому бригадиру. Он меня также спросил, кто я по профессии. Этот вопрос показался мне настолько смешным, что я рассмеялся. Он рассмеялся вслед за мной, так как тоже почувствовал бессмысленность этого вопроса. Смех нас сразу же сблизил, хотя мы видели друг друга впервые, и мы стали хорошими друзьями.

Микуленко работал учителем в одном из украинских сел. Продолжал учительствовать и при немцах. За это его потом приговорили к десяти годам лагерей.

Лаготделение 030 находилось в котловине, и казалось, что бараки посажены глубоко в землю. Но еще более печальную картину представляло кладбище, расположенное рядом с лагерем. В двадцати двух бараках помещалось около двух тысяч заключенных и все работали в тайге на лесозаготовках. Лишь некоторые заключенные работали в зоне или в ближайших окрестностях чинили бараки.

В первый момент мне показалось, что все бараки здесь не заселены. Как же я удивился, узнав, что они переполнены.

В первый же день я узнал о многих неприятных вещах. Заключенные боялись начальника лаготделения старшего лейтенанта Ковалева. На их лицах рождался ужас, когда Ковалев появлялся в зоне или на лесозаготовках.

Тяжелая работа отнимала последние силы у заключенных. В этом лагере более легких работ не было. Можно было только валить лес. А поскольку в больницу отправляли лишь тяжелобольных, большинство стремилось заболеть. Каждую неделю, по вторникам, в больницу отправляли очередную группу заключенных, и каждый желал в следующий вторник оказаться в числе больных, чтобы хоть в больнице прийти в себя. Каждый месяц на замену умершим прибывала новая группа.

После ночи, проведенной на жестких нарах, я поднялся по удару в рельс. Вместе с остальными членами бригады я пошел в узкую столовую, где за длинными деревянными столами завтракало одновременно десять бригад. Назначенные бригадиром заключенные приносили баланду на деревянных подносах и в алюминиевых котлах. В бараке мы получили 600 г черного хлеба. Это трехдневная норма для новичков, а затем им выдают хлеб согласно выполненной норме. Голодные заключенные с упоением ели овощную баланду с этим мизерным куском хлеба. Они спешили, так как в предбаннике уже ждали другие бригады. В бараке мы выпили и по кружке кипятка, который принес дневальный. Но некоторые еще не успели допить кипяток, как прозвучал второй удар в рельс.

– На работу!

Заключенные с неохотой выходили из барака и строились на развод.

Покинули мы зону еще в сумерках. Нас приняла большая группа конвоиров. Сначала по широкой дороге мы шли в направлении железной дороги, а миновав ее, оказались в тайге. Расчищенная тропа длиной в четыре километра привела нас сначала на большую прогалину, центр лесозаготовок. Здесь стояли сарайчики с инструментом. Передвижная динамо-машина обеспечивала станки током. В одном из бараков помещалась контора распорядителя работ, в другом находились конвойные, в третьем – станция скорой помощи. В открытом сарайчике помещалось несколько полевых кухонь, где готовили обед для заключенных. На площади в несколько десятков квадратных километров работало несколько сот человек. Территория была окружена солдатами. Чтобы следить за всеми передвижениями заключенных, вокруг этой территории проложили широкие тропы. Если бы заключенный попытался покинуть место работы, он обязательно вышел бы на одну из этих троп и его тут же засекли бы солдаты, стоявшие друг от друга на расстоянии десяти метров. Контроль был таким жестким, что ни одному заключенному бежать не удалось.

Работали мы группами по три человека. Двое работали электрической или обычной пилой и острым топором, которым в самом начале делали на стволе зарубки. А третий топором обрубал ветви.

Двенадцать часов пробивались мы сквозь снег, доходивший до плеч. Деревья падали, а техника безопасности почти не соблюдалась. О здоровье не думали, все мысли были о том, какую пайку мы получим вечером. Чтобы получить большую пайку, группа из трех человек должна была заготовить сорок кубометров дров, обрубить ветки и распилить ствол на куски шестиметровой длины. Самым тяжелым было обрубать ветки. Пот лился ручьем, а сорокаградусный мороз мы ощущали лишь во время короткого отдыха, когда собирались вокруг костра.

Многие желали смерти. Заключенные-дровосеки затягивали песню, где проклинали родную мать за то, что она их родила.

Не легче была работа и у бригад, вытаскивавших поваленные стволы. Ствол обвязывали веревками, и лошадь с помощью людей оттаскивала его на определенное место, лошади через три-четыре месяца обычно утрачивали работоспособность. Тогда их резали и этой кониной кормили лагерников. Из трехсот сорока лошадей, находившихся в распоряжении лаготделения 030, обычно сто двадцать пребывало в лошадиной больнице. Чаще всего у них начиналась болезнь ног. Разумеется, нас больше занимала собственная нужда, но мы все же не могли без боли смотреть на то, как лошадь, хромая, тащит тяжелый груз, а возчик к тому же хлещет ее бичом. Но и он прежде всего думал о выполнении нормы.

Древесину мы грузили на маленькие вагонетки узкоколейки, которые паровозик тащил в ДОК (деревообрабатывающий комбинат) или на товарную станцию, где ее перегружали в вагоны нормальной железной дороги.

У нас было много возможностей поговорить о том положении, в котором мы оказались. Удивляло то, что теперь, после войны, разговоры стали несколько иными. До войны ругали Сталина и его помощников. Коммунистов приводило в ужас то, что все это делалось во имя социализма, Маркса и Ленина. Сейчас, после войны, ругали Черчилля, Рузвельта и других ведущих западных политиков. Многие не могли понять, почему они сейчас, после разгрома гитлеризма, заигрывают с не менее опасным сталинизмом. Некоторые утверждали, что недалек тот день, когда эти великие политики будут вместе с нами в рваных штанах валить лес и мечтать о том, как было бы хорошо каким-нибудь чудом достать кусочек черного хлеба.

В числе многих немцев я познакомился и с Хансом Балтесом, молодым врачом из Зибенбергера. Его симпатичное лицо не испортила даже одежда заключенного. Ханс Балтес служил в СС. Чем ближе мы сходились, тем я все больше удивлялся, как этот исключительный человек, всегда готовый прийти на помощь, мог служить в армии убийц. Однажды я открыто спросил его об этом. Он ответил:

– Я пошел в СС не потому, что был в восторге от уничтожения других народов, а потому, что был молод и глуп, и поверил, что служу настоящему делу.

Помолчав, он продолжил:

– Разреши, Карл, и тебя кое о чем спросить? Разве вы, коммунисты, вступили в партию ради того, чтобы бороться за установление сталинского режима?

Несмотря на то, что Ханс был врачом, в лагере он редко занимался медициной. Когда я с ним познакомился, он находился в бригаде, складывавшей древесину. Я удивлялся, как удавалось этому интеллигенту во главе своей тройки укладывать огромные стволы в высокие кучи. Казалось, что для него эта работа не была тяжелой, хотя она изматывала даже людей, всю свою жизнь занимавшихся тяжелым физическим трудом.

В лагерь мы возвращались в колонне по одному. Конвоиры боялись, чтобы кто-нибудь во мраке не застал их врасплох. Усталые и голодные, мы бежали по тайге под аккомпанемент собачьего лая и мата конвоиров. Многие спотыкались о корни деревьев и падали в глубокий снег. Ханс помогал мне и не давал отставать, после ужина он приходил ко мне в барак поговорить.