Бесстрашная и нелюдимая, она олицетворяла собой буйный, неукротимый дух величественной, дикой природы Гаворта. За исключением досадного эпизода побега Эмили из школы мисс Вулер Шарлотта не помнила случая, когда бы самообладание и решимость изменили ее прелестной сестре. Из всех благословенных обитателей пастората лишь Эмили достало мужества и силы самостоятельно, без посторонней помощи потушить пожар в комнате Патрика Брэнуэлла, в то время как сам виновник бедствия валялся без сознания в пьяном угаре, а сестры наблюдали за отважной девушкой в полной растерянности.

Да, скромная дочь провинциального английского пастора, прелестная дикая горянка Эмили Джейн Бронте обладала поистине фантастической неустрашимостью.

Однажды, заметив пробегавшую мимо крыльца пастората большую облезлую собаку с понурой головой и высунутым языком, Эмили пошла ей навстречу с чашкой воды, чтобы дать несчастной псине напиться; но собака, по-видимому, оказалась бешеной и укусила девушку за руку. Не растерявшись ни на мгновение, храбрая страдалица поспешила на кухню, схватила с плиты утюг и сама прижгла рану каленым железом, не обмолвившись ни словом о случившемся ни с кем из близких, покуда угроза для ее жизни не миновала.

Несомненно, непостижимая храбрость и мужество были свойственны Эмили от природы; природа же наделила ее живым и искрометным даром к поэзии.

Шарлотта вновь обратилась к стихам сестры, и уже иная грань образа Эмили предстала пред ее тайным взором. Эмили в пору ее благословенного восемнадцатилетия — юная и одинокая прелестная затворница гавортских пустошей.

* * *

Ни любопытства, ни тоски

Ни в ком не вызвал мой удел.

Никто не подал мне руки,

Никто в глаза не поглядел.

Мир тайных грез и тайных бед

Не озаботил никого.

Промчалось восемнадцать лет

Со дня рожденья моего.

Случалось: забывая спесь.

Душа молила об одном —

Чтоб душу любящую здесь,

Здесь, на земле, найти свой дом.

То было время страстных снов,

Но чувство не вошло в зенит.

И после долгих вечеров

Огонь зари почти забыт.

Иссяк фантазий дивный пыл,

Надежда обратилась в прах,

И дальше опыт мне открыл,

Что правды нет в людских сердцах.

О жизнь — как страшно было в ней

Зреть лицемерье, фальшь, разврат;

Бежать в себя и — что страшней —

В себе найти весь этот ад.

Шарлотта печально улыбнулась. Бедная Эмили! Она и впрямь была одинока в этом жестоком, суетном мире. Страстная, бунтующая воительница, гордая весталка буйного, всепоглощающего Божественного Огня, незримо полыхавшего в ее собственном сердце — пламенном и чистом, свободном от ничтожных светских условностей и предрассудков, с негодованием отвергающем все плотское, всю внешнюю фальшь и таящем в своих глубинных недрах заветную немеркнущую частичку самой Вечности. Если в таком сердце и могла зародиться любовь — то было бы особое чувство, а вернее — особое состояние — Любовь высокая, пылкая, подымающаяся над повседневной обыденностью и возносящая душу в непостижимые заповедные дали. Может ли какой-либо простой смертный, бродящий по исхоженным исстари мирским тропам, стать объектом подобного чувства? Суждено ли Эмили встретить родственную душу на этой земле?

Как бы то ни было, ясно одно: покуда этого не произошло, Эмили возьмет на себя роль смиренной жрицы искусства и красоты. Она будет суровой, властной госпожой и одновременно — безропотной покорной слугою своего собственного неиссякаемого источника богатейших сокровищ — благодатного Воображения.

Шарлотта поправила фитиль догоравшей свечи, снова вернулась к заветной тетради Эмили и в порыве исступленного восторга принялась con spirite[50]декламировать вслух:

О, бог видений

Пускай порывы прошлых лет

Рассудок высмеет, как бред,—

Твой взор горящий даст ответ,

Расскажет голос неземной:

Зачем, зачем ты избран мной.

Суровый Разум правит суд

В одеждах темных, строг и крут.

Защитник мой, смолчишь ли тут?

Пусть речь поведает твоя

О том, что свет отвергла я,

Что отказалась я идти.

Как все, по торному пути,

Чтоб дикою тропой брести,

Презрев соблазн богатства, власти,

Гордыню славы, сладость счастья.

Когда-то я их приняла

За божества — я им дала

Обет и жертву принесла…

Но дар неискренний не мил

Богам — и он отвергнут был.

О, я их не могла любить,

И я их поклялась забыть,

И одному тебе служить,

Фантом, меня пленивший встарь,

Мой раб, товарищ мой и царь.

Ты раб мой, мне подчинено

Твое влиянье — мной оно

К добру, не к злу обращено!

Товарищ одиноких дней,

Ты — ключ от радости моей,

Ты — боль, что ранит и грызет,

И благость слез, и духа взлет

К вершинам от мирских забот.

Ты — царь, хоть трезвый разум мой

Велит мне восставать порой.

И как же не молиться там,

Где веры столп, надежды храм,

Душе, приверженной к мечтам?

Будь мой защитник, светлый Гений,

Избранник мой, о, Бог видений![51]

Какой стремительный вдохновенный полет мысли и чувства! Какой яркий, оригинальный, одухотворенный могучим, первозданным дыханием непостижимой мятежной Стихии мир образов и идей!

«И этот поистине неиссякаемый кладезь редчайших, богатейших сокровищ, хранящийся в заветных закутках благословенной Души, сокрыт от людского взора и тайно сгорает в своем неприступном жертвенном алтаре! Жестокая несправедливость! Мир непременно должен узнать об этих творениях! И я добьюсь этого во что бы то ни стало!» — решила Шарлотта.

Она убрала тетрадь со стихами Эмили в потайной ящичек изящного соснового бюро, сложила в стопку бумаги, содержащие рукописи Энн, а также ее собственные рукописи, водрузив их сверху в тот же ящик. Состояние иступленного восторга по-прежнему безраздельно владело всем ее существом. Девушка явно медлила расстаться со своими бесценнейшими сокровищами. Она окинула любовным прощальным взглядом внушительную груду бумаг и с глубоким печальным вздохом задвинула ящичек в стол, заперев конторку на ключ. Затем схватила мерцавший тусклым светом огарок свечи и отправилась спать.