— Она поручила мне передать вам вот это, — сказал посыльный, наклоняясь к пасторскому сыну и протягивая ему маленький самодельный конверт.

— Что это? Прощальная записка? — отстранение спросил юноша, и на его побелевших губах отразилось подобие горькой усмешки.

— Сожгите ее, когда прочтете! — предупредил посыльный, — В противном случае у почтенной вдовы могут возникнуть серьезные неприятности.

— Об этом не беспокойтесь, — сухо заверил его пасторский сын. — И передайте своей госпоже, что ей не о чем волноваться: я исполню все, как она прикажет.

Лишь только посыльный откланялся, Патрик Брэнуэлл нервно вскрыл конверт и извлек оттуда сложенный вдвое листок бумаги, сплошь испещренный изящным бисерным почерком. Содержание послания было примерно следующим:

«Жизнь моя! Я знаю: тебе будет трудно понять и простить меня. Я и сама всей душой презираю себя за свою позорную слабость. Но, поверь мне: я плачу за нее дорого! Подумай сам: на что мне все это суетное богатство, когда тебя нет рядом и нет ни малейшей надежды увидеть тебя когда-нибудь в будущем. Умоляю, не думай, будто бы я предпочла Торп Грин нашей прекрасной, чистой любви! Нет, и тысячу раз нет! „В чем же тогда дело?“ — спросишь ты. Что ж, попробую объяснить.

Мой мальчик, вспомни нашу встречу на вересковой пустоши! Достопамятный день, когда ты сказал мне, что не пережил бы, если бы тебе, волею Судьбы, довелось оказаться причастным к моему разорению. В тот страшный момент просто невозможно было заглянуть в твои глаза без содрогания. Твое милое, живое лицо исказилось таким невыразимым страданием, какого мне еще не выдавалось наблюдать ни у одного живого существа — даже у Эдмунда во время его самых тяжелых приступов. То, что мне суждено было испытать тогда — неистовый ужас, неподвластный словесному описанию. Это было одним из тех характерных мгновений, когда человек, испытывающий мучительное беспокойство, оказывается не в состоянии кривить душой. Нет сомнений: ты говорил именно то, что чувствовал на самом деле. Вот тогда я и осознала со всей возможной устрашающей неотвратимостью, что я теряю тебя… навсегда… Поверь мне, carino, будь я хоть на йоту убеждена, что ты не станешь казнить себя за мое бедственное положение, я бы сейчас же, не задумываясь, бросила бы все и прибежала бы к тебе. Но сделать это — значило бы погубить тебя навеки, а для меня это равносильно смерти!

Ты еще молод, милый мой мальчик, и я верю, что очень скоро встретишь достойную девушку и забудешь несчастную вдову. Ты непременно будешь счастлив, любимый мой — ведь это самое горячее мое желание! Я же в своем праздном богатстве обречена на вечную гнетущую скорбь, ибо моя вынужденная разлука с тобой — есть самая жестокая кара, какая только могла настигнуть меня за ту непростительную обиду, какую я, помимо своей воли, наношу тебе сейчас. Прощай же, свет очей моих! Не поминай лихом!

Бесконечно любящая и скорбящая Лидия Робинсон (Вечно твоя Аннабелла)».

Патрик Брэнуэлл, перечитав заветное послание несколько раз, небрежно скомкал листок и в порыве неслыханной ярости швырнул его в пылающий камин, исполнив тем самым мудрую волю миссис Робинсон.

Ровно час спустя по уходу посыльного пасторского сына нашли на полу ветхой гостиничной каморки в бессознательном состоянии.

« Однажды осенью 1845 года я случайно обнаружила тетрадь со стихами, написанными рукой своей сестры Эмили. Конечно, я не удивилась, что она могла писать и писала стихи. Я просмотрела их, и уже нечто большее, чем удивление, овладело мной, а именно — глубокое убеждение, что эти стихи не были ни обыкновенными виршами, ни походили на обычную женскую поэзию. Они были лаконичны и жестки, живы и искренни. А для меня они звучали особой музыкой — дикой, меланхолической и возвышенной»[48].

Шарлотта отложила в сторону перо и глубоко задумалась. К чему писать о стихах Эмили? Разве каждая строфа, каждая фраза в них, овеянная неподдельным живым дыханием, не говорит сама за себя? Шарлотта еще раз пробежала глазами свои собственные только что выведенные строки и, горько усмехнувшись, подумала: «Воистину, нет на свете более глупого и праздного занятия, чем то, которому предаюсь сейчас я, пытаясь подыскать определения и характеристики для того, чтобы выразить невыразимое! Любые слова здесь бессмысленны и бессильны. Стихи Эмили — это ее Душа, ее Бездонность! В них таится великая и могучая первозданная сила — сила, которую я безжалостно сокрушаю своими блеклыми аттестатами. Кощунство! Подлое надругательство над величественной бессмертной поэзией Эмили! Да и вообще делать любые нелепые попытки дать оценку подлинной Поэзии — значит накинуть суровые оковы на ее Бездонность, погубить на корню самый естественный и непостижимый принцип Жизни, таящийся в Ее недрах!»

Шарлотта порывисто схватила тетрадь со стихами Эмили, лежавшую тут же, на столе, рядом с чернильницей и пером и в сладострастном упоении погрузилась в восхитительный, неповторимый мир звуков и образов, заключающих в себе, казалось бы, всю грандиознейшую магию мироздания:

* * *

Ветра неистовство, вереск в смятенье.

Лунная, звездная полночь горит;

Тьмы и рассеянных светов сближенье,

Взлеты Земли и небес нисхожденье;

Дух покидает свое заточенье —

Путы срывает, оковы крушит.

Диких лесов стоголосое пенье

С гор долетает, как дальний прибой.

Реки ломают брега в исступленье,

Прочь безрассудное гонят теченье,

Новые долы приняв во владенье,

Бросив пустынную глушь за собой.

Блеска и сумрака, всплеска и спада

Чередование ночь напролет.

Шорохов робость, раскатов бравада;

Теней несметных летит кавалькада;

Искры прозрений над теменью ада,

Взмыв на мгновенье, падут в свой черед[49].

* * *

Мне тем светлей, чем дальше прочь

Увожу мою душу из плоти в ночь,—

Где ветра свистят и огни горят,

И в пространстве света гуляет взгляд —

Где нет меня, где больше нет

Земли и моря, звезд, планет.

Лишь дух гуляет — все смелей

В неизмеримости своей.

Шарлотта отвела от тетради застланный слезами взор. И в этом подлинный, неукротимый дух ее сестры — упрямой и своевольной красавицы Эмили! Эмили, буквально чахнувшей на глазах в условиях даже самой либеральной школьной дисциплины и жизни вне дома! Эмили, каким-то непостижимым образом впитавшей в себя всю заповедную мрачность Гаворта и как бы принявшей на себя его первозданную суровую стихию, став ее подлинной носительницей.