значит, – произнёс, глядя подельнику в глаза, и Угрюмый заморгал растерянно, дрогнул ноздрями, не понимая, в чём провинился перед вожаком.

– Кнутом ничего не исправить, – возразил Лётчик. – Подобная теория лишь утверждает в заблуждении, что главенствующий закон – это право сильного. Разве не очевидно?

– Так устроено свыше, и не нам менять порядок. Только подчиняться и верить в милосердие Его.

– Ты считаешь, что вот такая вот вера хоть чем-то способна помочь?

– А что тогда, если не вера? Что? Если больше ничего и нет у нас?! А?!

– Точно, ничего, – фыркнул Жердяй. – Ни кола ни двора, и всю жизнь – впроголодь.

– Да уж, – опасливо покосившись на главаря, поддакнул Угрюмый. – И отобрать-то не у кого: все как один – такая же драная шелупонь… – он скользнул оценивающе-презрительным взглядом по Лётчику и Максуду. – Ну сборщик-то ещё поприличнее будет, а этот, – пренебрежительно кивнул на Лётчика, – вовсе как в мешок одет…

Максуд сжал челюсти, ощущая, что лицо начинает гореть.

– Верь, не верь – всем одна дверь, – как из могилы донёсся вердикт Дырявого.

Сосоний зыркнул на сообщников и собрался сказать что-то, но не стал, поджал губы.

– Проблема, конечно, – сочувственно покивал Лётчик, не скрывая, однако, издёвки. – Ни дома, ни крова, ни построить, ни отнять… Но большая проблема – отсутствие осознанных принципов (высших принципов!), которые необходимо отстаивать, – ведь в таком случае не за что уважать себя! А без уважения к себе нет и уважения к другим! И вот, общество уже не общество, а скованное чувством вины, беспринципное и безвольное стадо, следующее безропотно всей гурьбой туда, куда его гонят! А там глядь – и люди уже не люди: ватага человекообразных, подчинённых самому сильному и злобному из них!

Максуду стало нехорошо при этих словах: простодушие простодушием, но надо понимать, кому такие вещи говоришь! Будто невзначай, он положил ладонь на угловатый камень, сподручный, чтобы влепить им с замаха. Желательно, конечно, главарю: тогда остальные замешкаются, одурманенные жевательной смесью, огорошенные свержением предводителя, и есть шанс…

– Разве вера не наделяет нас принципами?! – вскинулся Сосоний. – Разве не вера есть истина, которую следует исповедовать – без рассуждений?!

– Вера… Вера… – проговорил Лётчик так, как пробуют незнакомую пищу, стараясь разобрать во всей полноте её вкус. – Видишь ли, в силу некоторых объективных и не очень причин человек вынужден довольствоваться лишь отблесками истины. Однако отблески – не есть сама истина. Наоборот, эти вспышки, оторванные от изначальной сути и вдобавок искажённые невежественным сознанием или злым умыслом, способны ввести в заблуждение, а за счёт света безусловной истины, так или иначе содержащегося во вспышках – убедительных своей небывалой интенсивностью моментах прозрения, подобные заблуждения в тысячу крат сильнее и опаснее всех иных возможных.

– Создателю виднее, чего давать и сколько. Он даёт – мы подбираем, – прогундел сумрак голосом Дырявого.

– Что в лоб, что по лбу… – покачал головой Лётчик. – У вас странное видение Создателя. Как через кривое зеркало. И в корне неверное отношение к ответственности за свои поступки и…

– Да что же тут неверного?! – в свою очередь раздражённый упёртостью собеседника, повысил голос Сосоний так, что джангала ненадолго онемели. – Создатель сотворил человека, вдохнул в него жизнь и теперь владеет его судьбой! Мы – рабы Господина нашего, разве не так?! – и он с опаской глянул в небо, низкое, тяжёлое, с размытыми алеющими просветами, будто не тучи висели над головой, а россыпь камней остывала в заполненном пеплом кострище: не иначе, и вправду боялся, что кто-то там, коротающий ночь возле своего, небесного, очага, прислушивается к рассуждениям разбойника и готов, коли сочтёт нужным, ответить на его неосторожное слово своим безжалостным делом.

Максуд даже удивился немного: ему странно было видеть этот неожиданный проблеск страха на лице того, кого, казалось, страшились даже камни, содрогнувшиеся от звериного рыка.

– Рабы? – переспросил Лётчик (вот уж кому был безразличен и рык, и дрожание камней, и притихшие джангала… и висящая на волоске расправа за несдержанный свой язык!). – Творец, вдохнув свою любовь в человека, навсегда связан с ним невидимой нитью, и это – обоюдонаправленная связь. Человек жив любовью Создателя – Создатель жив ответной любовью. Если вы считаете себя рабами, то Он – ещё больший раб!

– Э-э… Чего он балаболит-то, я не пойму? Кто – раб? – пробормотал Угрюмый в возникшей тишине.

Впрочем, не он один выглядел так, будто безобидный с виду бродяга-юродивый застал врасплох не склонного к шуткам головореза, случайной фразой вдруг превратив звонкую монету в его руке в горсть остывающих углей. Обломок в руке Максуда очень не вовремя стал скользким от пота.

Первым пришёл в себя Жердяй.

– Погоди-ка! – просиял он догадкой. – А ты, случаем, не проповедник ли?

И снова пауза – на этот раз недолгая, вполне достаточная, чтобы немудрёный смысл сказанного добрался до затуманенных мозгов.

Предположение, придавшее немыслимому инциденту образ явления вполне обыденного, разом оживило сбитую было с толку компанию душегубов, не склонных, по всей видимости, к должному восприятию столь неоднозначных заявлений. И вот Угрюмый уже топорщил усы, облегчённо отфыркивая остатки недоумения, и Дырявый заухал, вздрагивая плечами, из потёмок – должно быть, смеялся (ну не рыдал же, в самом-то деле?)… Сосоний, однако, оставался задумчивым и мрачным.

– Да, был у нас такой! – кивал Жердяй, демонстрируя направо и налево победную улыбку.

– Ну, не то чтоб у нас – в соседнем посёлке, – охотно вступил в разговор Угрюмый.

– Да хрен редьки…

– Ну не скажи! Вот ежели…

– И что – проповедник? – перебил Лётчик, поняв, что рискует не дождаться толкового рассказа.

– Что, что… Проповедовал. Болтал не пойми чего – вот как ты прямо.

– Пока с голоду не помер, – бухнул Дырявый.

– Ну да. Работать-то ему, вишь, Господин не велел!

– Божий человек, ага… – горестно насупил брови Угрюмый.

– Мир его праху… – негромко и будто нехотя вымолвил Сосоний.

Слова вожака возымели эффект команды: разбойники опустили головы и мазнули левыми пятернями по лицам, словно закрывали глаза покойнику. Максуду не удалось определить, правда ли эти четверо сожалеют о потере, или сие только лишь представление, не очень тонкая издёвка с их стороны.

– Это проповедник втемяшил вам в головы идею рабства? – спросил Лётчик.

– А чего ж…– дёрнул плечами Жердяй. – А то мы сами не кумекаем?

– Да все говорят. Кажись, что и он говорил… Да нам-то не до его болтовни вовсе… – отмахнулся Угрюмый.

– А проповедник не говорил, что все мы – создания Творца, и потому равно любимы им? Все мы – родные друг другу, как являются родными друг другу братья и сёстры, а значит,