Глава 4

С этой «Суматрой» что-то не так! Вечно затянутое жёлтым туманом небо; почти бесцветная, не допускающая иных оттенков, кроме серо-жёлтого, природа; животные – уродливые, со странными, нехарактерными для представителей фауны повадками… Люди – не лучше: унылые, опустошённые, будто убитые внутри. Их занятия, напоминающие труд рабов, и их рабски-покорное отношение к своему существованию… Они не знают, кто они и откуда, – но даже сей порождающий вопросы факт не способен вывести из апатии и заставить действовать хотя бы одного!

Люди без энергии, без памяти, без желания жить…

***

Они прошли уже с дюжину поселений, но Лётчик ни в одном не задержался надолго. Кого он думал найти в скоплениях жалких хибар, населённых таким отребьем, что нормальный человеческий облик являлся там редкостью и далеко не нормой? Что он пытался обнаружить в хилых душонках воистину мёртвых людишек, населявших этот забытый Создателем неполноценный мирок? «Ты был несправедлив к ним», – сказал Максуд Лётчику ещё тогда, после ночного разговора с бандитами, – сказал… и осознал вдруг, что под «ними» имеет в виду прежде всего себя! Теперь же и сам не уверен был в правоте своих слов, наблюдая то, что творится с людьми – что они творят с собой…

Максуд никогда не забирался так далеко вдоль побережья и не мог больше служить проводником, к тому же, для него оставалась загадкой цель этого безостановочного движения, однако он безропотно следовал за Лётчиком, словно одна из невидимых нитей, о целой паутине которых тот иногда рассказывал, связала их обоих накрепко.

Неизменно провожавшая Лётчика толпа жителей деревень раз от раза становилась всё больше, а вслед за ним даже увязывалось иногда с дюжину человек, которые, впрочем, скоро отставали, так и не дойдя до следующего посёлка. Однако их набралось уже трое «дадашей» (как ни игнорировал Максуд это фамильярно-пошловатое «братишка», откровенно брезгуя жаргоном человеческих отбросов, но прилипло – не оторвать!) – спутников? последователей? учеников? – решившихся разделить тяготы пути вместе с Максудом и Упавшим-с-неба (ещё одно новое слово – прозвище, которое сразу вытеснило «Лётчика», едва Максуд вскользь упомянул среди новоявленных «братишек» о происшествии с грабителями).

«Упавший-с-неба»! Так загадочно звучало это имя для всех – тех, кто оставлял свои каждодневные занятия и приходил послушать речи странного пришельца! И так трагично – для того, кто знал правду… Оно бежало впереди, привлекая внимание, заставляя говорить о себе и обсуждать того, кто шёл под ним, как под развевающимся знаменем. Оно служило глашатаем чего-то необычного, будоражащего – чего-то, чего ещё не случалось до сих пор. Оно являлось синонимом набирающего силу ветра, несущего свежесть и вызывающего тревогу, это имя для всех. Но среди них, четверых ближайших, вошло в обиход имя другое, сперва прозвучавшее в качестве шутки, однако быстро ставшее главным: короткое и ёмкое «Фанис» – так называли светильник, который зажигался ночью на высоком шесте, установленном в центре едва ли не каждого посёлка, или факел в руке проводника.

По всему видно, крепка и чем-то притягательна была загадочная нить, раз не одного Максуда привязала она, да так и тянула, не отпуская, за Фанисом – светочем, упавшим в этот тоскливый мир едва ли не с самих Небес.

«Куда он идёт? – размышлял Максуд во время долгих переходов. – Чего ищет? Куда идут и чего ищут те, которые сорвались вслед за Упавшим, оставив всё, чем жили до встречи с ним, и теперь, словно горошины на нитке, так и следуют неотвязно, скреплённые воедино… чем? Ведь Упавший не зовёт за собой, обещая богатства мирские или Обитель Небесную, он не предлагает волшебных рецептов и не даёт советов, способных сделать любого человека счастливым, – просто говорит. В чём же притяжение тех слов, которые рассыпает он, как щедрый сеятель, что бросает зерно горстями везде, где ступает его нога?»

Дороги Шамудры длинны и утомительны, и не вина Максуда была в том, что мысли его отрывались от унылой реальности, принимая подчас формы витиеватых фантазий. Сеятель… Сияющие во тьме зёрна… Сердце, освещённое попавшим в него зерном… Странные мысли. Как будто не свои.

***

Их ждали и в этот раз: слухи снова оказались быстрее пеших странников. Несколько оборванцев, завидев маленький отряд издали, заспешили к ближайшим лачугам, и когда Лётчик, Максуд и трое их спутников-дадашей (Бинеш, Дилшэд и Рост – такие носили они имена) достигли окраины селения, пара дюжин человек уже собралась поглазеть на пришельцев.

Путники брели по заваленной отбросами улице, а зевак всё прибывало. Нимало не стесняясь, они рассматривали чужаков во все глаза, лыбились, показывали пальцами. Какой-то дурачок подкрался и ткнул в Лётчика палочкой – и даже взвизгнул от восторга! Наблюдавшие эту выходку одобрительно загыгыкали.

– Радуйся, Упавший,– с усмешкой глянул Максуд на Лётчика, – тебе удалось-таки переломить их безразличие!

Тот краем губ улыбнулся в ответ…

Скопище не в меру любопытных, однако, преследовало странников недолго – потеряло интерес и отстало. Максуд, испытывавший неудобство от такого пристального к себе внимания, вздохнул наконец свободно. Да и товарищам его, сразу видно, полегчало: дадаши заговорили, завертели головами по сторонам.

А говорить было о чём: селение, что издали не представляло из себя ничего особенного, по мере продвижения вглубь вырастало в нечто большее – пусть такое же уродливое и неопрятное, но являвшееся уже далеко не ровней тем захудалым деревенькам в неполную дюжину едва пригодных для ночлега халуп, которые до сих пор встречались на пути. Кучки жалких развалюх, подпиравших друг друга косыми боками и лишь оттого ещё не рассыпавшихся окончательно, достаточно быстро уступили место бестолково вихляющим чередам более добротных, хотя и весьма грубых, построек из камня и глины – сначала в один, а затем и в два этажа! Разнокалиберные хижины то и дело нагоняли друг друга в своих нестройных караванах, запинались углами и выпадали из общего ряда, слипались стенами и нарастали поверху вторым ярусом, наглухо преграждая путь. Всё более сумбурное нагромождение обиталищ оставляло впечатление непреднамеренности общей планировки, как будто дома лепились и надстраивались как попало, по мере нужды. Правда, и нужда сия, по всему видно, не ослабевала, а даже наоборот. И городьба потому не думала прекращаться, тем самым придавая и без того узким улочкам облик давящих теснотой и плюющих из оконных нор нечистотами каньонов. И всё же не грязь и теснота поразили Максуда: для него, отшельника по сути, стало настоящим откровением, что на Горе существуют столь густонаселённые колонии (пусть, говоря об архитектуре, и не слишком далеко ушедшие от сработанного его собственными неумелыми руками хранилища)!

Любознательный