Проснулся я в дурном настроении, впрочем, вполне для меняобычном. Проснулся, полежал еще в кровати, вспомнил вчерашний вечер, думал ещесколько-нибудь поспать, но потом все же встал, вышел из дома, потянулся,осмотрелся, почесал голову. Ничего не помогало.

В душе кадила дисфоричная тоска и хотелось помереть, причемчем раньше, тем лучше. Утреннее солнце и радость нового дня словно обошли менястороной, хотя и были рядом. Все это казалось мне пустым, ненужным и абсолютнобессмысленным.

Тоскливым взором, щурясь от яркого солнечного света, яуставился на Заратустру, который с непобедимым оптимизмом косил на участкестоль же непобедимую траву. Я смотрел на его загорелую спину и думал:

«Ну и что? Все пустое! — тут мысли на время оставилименя, но вскоре вновь поскакали, подобно приземистым мамаевым лошадкам. —Все пришло из небытия, и все уйдет в небытие. Все пустое! Толку никакого. И ятоже… Исчадие суеты — одно слово! Или даже два! И что теперь? И на кой черт?! -я сел на скамью и опустил на руки отяжелевшую голову, содрогающуюся, казалось,от этого мыслительного топота. — А траву-то он зачем решил косить? Воттоже, с ума сошел! Голова на десятерых, а толку…»

Тут я залюбовался его работой, глубоко вздохнул и толькоподумал о том, как он хорош в этом своем ничего-творчестве, как вдруг мигомполучил исчерпывающие ответы на все свои вопросы.

— Перестань скулить, — громогласно сообщилЗаратустра, не оборачиваясь ко мне и не переставая косить. — Иди умойся!Сейчас я закончу, и мы будем пить кофе.

— С чего ты взял, что я скулю? — я был и поражен,и уязвлен одновременно.

Тут Заратустра обернулся, залитый солнцем, посмотрел наменя, улыбаясь, смахнул со лба пот и произнес со своей удивительной нежностью:

— Потому что я думаю о тебе.

Это звучало так просто, так открыто, так естественно, что ясмутился, залился краской, протрезвел в одну секунду, опустил голову и, какнашкодившая собачонка, поджав несуществующий хвост, ретировался в ванную.

Умывшись холодной водой, я отправился на веранду. На столеуже стоял завтрак, а кофеварка призывно шипела, источая благословенный кофейныйаромат.

— Садись, — услышал я со спины. — Овсянка,овощной салат и бутерброды с сыром. Давай, налегай!

Я сел. Заратустра налил мне кофе, положил в широкую пиалукаши, пододвинул салат и уселся рядом.

— Ну, и как это называется? — спросил он меня ссерьезностью самого доброго из учителей. — Это называется«эгофилия», — сообщил он, не дожидаясь ответной реакции. — У тебя отэтого будет несварение желудка, а голова уже сейчас по всем швам трещит. Тебеэто надо?

— Нет.

— Ну, и как это называется? — «Эгофилия».

— Нет, это называется — «глупость», — тем жерасполагающим тоном продолжал свою отповедь Заратустра. — Когда «мирнесовершенен», а «Я» мера всех вещей, то это называется глупость, и никакиначе. «Я» — это глупость по определению, а ты, вооружившись эдакой«глупостью»,принимаешься судить все и вся. Ну не дурак?

— Дурак, — я признался в этом чистосердечно, хотяи не понял еще, «почему, собственно».

И вот что говорил Заратустра во время завтрака:

«Человеку хочется, чтобы его любили. Это похвально. Емукажется, что если бы его любили, то все было бы у него хорошо: и мир бы сталсовершенным, и Бог добродушным, и сам бы он был "ничего себе". Таквот, это — глупость!

Если ты зависишь так от всего и вся, то тебя нет. Понял?!Кого любить-то?

О чем ты мечтаешь? Как хочешь ты, чтобы тебя любили? Вот ятебя люблю, а ты, как дурак, продолжаешь хотеть, чтобы тебя любили. И что? Аесли бы ни я, ни кто другой тебя не любил, разве же изменилось что-то в твоеммире бесконечного ожидания?

Ты ждешь того, чего нет. Так ведь этого нет! Нет ничего"по ту сторону", пока нет стороны этой. А ее, и правда, нет. Что"по ту сторону" реки? "По ту сторону" солнца? "По тусторону" неба? Река, солнце и небо. Остальное же — идеализм, а значит —глупость! Что "по ту сторону" человека, если нет еще человека, атолько смрад один да базарная суета?

У тебя сколько жизней? Пять, десять, сто или все же одна? Икто будет ее проживать? Ты, или страхи твои, или, может, иллюзии, устремления впустоту непроглядную? Кому ты ее отдашь? Кого выберешь себе в падальщики?

Нет правды ни в тебе, ни во мне, ни в ком другом, правдатолько между. Она сиюминутна, рождается в соприкосновении двух и умирает, когдарасходятся стороны, каждая своей дорогой.

Ты же пытаешься найти свою правду, несуществующую "поту сторону", которой нет, и так, чтобы была она вечной, словно утюгчугунный. Лучше бы ты воду в решете носил — больше было бы проку!

Много ли правды в солнце самом по себе? А в теплоте?Чувствуешь разницу? Что скажешь о человеке, что эгоистом себя не ощущает? Всебудет ошибкой. А о себе что ты знаешь, если не ощущаешь себя эгоистом?

Нет того вовсе, кто не ощущает самого Себя, ничего о немнельзя знать. А если любишь ты себя или других, но любовью «потусторонней», толучше постричься тебе в монахи. Там, в монастыре, будешь носить свою воду!

Если занялся ты собой, самосострадательный, если по себельешь ты слезы жалкие, кликуша, то умерло для тебя пространство между - знайэто! С ним вместе умер и ты, плакальщик похорон собственных. Это называется —"эго-филией"!

Нет мира другого, но всегда будет тебе человек другой, еслидорожишь ты жизнью своей, будучи эгоистом. Идеализм — блеф для страшащихся ипристанище для мертвецов, что мир другой ищут, а человека другого не замечают.

Дорога всегда неизвестна. Мечты — неизвестны. Предметы —лишь кажутся. Радуйся — неизвестность освобождает!

Те, кто ждут, — не дождутся. Те, кто ищут, — ненайдут. Те, кто делают, — те получат всё, если не ждут и не ищут.

Те, что лгут себе, не зная о том, — уже умерли. Те, ктолюбят, — те любят, и только! Те, кто не любят — никогда не полюбят, ибожизнь одна, а времени — нет.

Те, что открытости своей не ведают, — те пусты будутвечно. Те, кто не хотят, — не захотят никогда. Те, кто хотят, —делают.

Ничего не случается "когда-то потом". Если что-тоесть, можно это лишь спрятать, но нельзя уничтожить. "Та сторона" —это то, что прячет, но не то, что прячется.

Сегодня ты смотрел по ту сторону себя. Каково тебе, убийца?»

— Ну что, страдающий эгофилией, ты все еще хочешь бытьэгоистом? — спросил меня Заратустра, когда мы завершили наш завтрак.

— Да, хочу, — твердо ответил я.