Клочья кровавые свисают из отвратительной пасти дракона,жадного до невинности, кровь пенистая стекает ручьями густыми, что сильны, какгорные реки, по морщинистым усам его.

Как пионы, красны слезы отчаяния! Не может отныне бытьчеловек человеком, ибо раздавлен он пятой страха собственного, задыхаясьслезами кровавыми.

Страху своему противится лев, но чем более сопротивление,тем сильнее и страх, ибо страх — это боль, а боль пугает. И боится теперь ревасвоего зверь царственный, ибо окружен он страхом.

"Я" бесчувственное его параличом сковано. Но незамечает лев страха собственного, ибо страх его безграничен. Взором же неокинешь земли всей, а потому пугливее саранчи трясущейся лев этот, хотя и мнитон себя центром вселенной!

И приходит потому время пустое, когда сменит льва гневливоговерблюд одногорбый. А верблюд — животное вьючное, что ему в страхе? Подчиняетсяон, так о чем теперь беспокоиться животному вьючному?

Верблюд этот — знающий и сознательный, следует он правилам ичтит требования. Расторопно гнет он колени, подставляя спину хозяину. И несмотрите, что плюется верблюд, таковы причуды потомков льва, но потомков, итолько.

Подчинение и власть так же верблюду естественны, как барханыи палящее солнце. Глух верблюд, но исполнителен. Знает верблюд команд множествои следует им рефлекторно, если же ошибется он — звено каравана, — то палкапогонщика хорошо охаживает спину его. Теперь слышит ребенок ваш только палку.

Но верблюд одногорбый неудобен наезднику. Подождите же,будет ему и второй горб! Вступит верблюд в нежную пору свою, благоприятствующуюлюбви, и страх его начнет почковаться, ибо желающий этот бесчувствен! Двагорба, два нароста на спине бесчувственного верблюда, два страха: страх жить истрах умереть».

Так говорил Заратустра, я слушал его и словно видел картиныиз моего детства. Вот я радостный, мне два с половиной года, мы сидим с мамойна теплом морском берегу, залитые солнцем, я подаю ей камушки, ракушки,стеклышки — всё, что я выудил для нее с морского дна. Она улыбается мне вответ. А вот я на маленьком трехколесном велосипеде гордо катаюсь по квартире —из комнаты в комнату, через стеклянные двери.

И вдруг я сжался от боли, черная тень скользнула перед моимиглазами: я стою на улице у дверей детского сада, я сбежал. Снедаемый страхом, яплачу от бессилия, здесь — во дворе, сидя на снегу, перед самой дверью моегоэшафота. Наплакавшись, я встаю и, закусив раскрасневшуюся губу, отправляюсьобратно — в свою «среднюю группу».

Гордый лев стал превращаться в послушного верблюжонка. Одногорбымверблюдом я был в школе. Мое состояние было подобно чувству солдата, попавшегов окружение. Из своей засады я изредка стрелял по врагам короткими очередями,но скоро понял, что этим выдаю свое присутствие. И я замер. А потом мнепоказалось, что все вроде бы нормально, все правильно, так и должно быть…порядок.

— Ты слушаешь? — обращение Заратустры силойвырвало меня из оцепенения.

— Да. Конечно, слушаю! А дальше?!

— Дальше. Дальше можно носить поклажу и хозяев, что наповерку точно такие же двугорбые верблюды, как и ты сам.

— А можно… — протянул я выпытывающим тоном. —А можно испытать боль, — спокойно ответил мне Заратустра и продолжил своюречь:

«Верблюды иногда сходят с ума. Не так, чтобы онидействительно становились сумасшедшими, но что-то с ними действительнопроисходит: они начинают брыкаться, сбрасывают поклажу, плюются, ржут какбезумные, нарочито фыркают, отказываются покидать водопой, перестают естьколючки. Короче говоря, выглядят лишившимися рассудка.

Это бунт посаженного на цепь льва. Львиная гордость, мощьотрицания хищного зверя и сутолока страха жвачного существа сплетаются теперь водин прочный узел.

Но лев взрослого — это уже не лев ребенка. Это лев, которыйдолго выносил побои, лев, которого поносили и унижали. Это уже не лев отрицания,это лев отмщения. Он ненавидит. Он ненавидит правила, порядок, лицемерие. Но вненависти этой сам он становится лицемером, призывая других быть добрыми,оскаливая свою пасть. В этой ненависти он сам требует установления правил, ноновых, которые ему кажутся достойными исполнения. В этой ненависти он жаждетпорядка, ему больно, он словно концлагерный беглец, повисший на колючейпроволоке заграждений.

Лев в отчаянии… Его зубы, сгнившие на тюремной похлебке, ещедостаточно сильны, чтобы огрызаться, чтобы пугать, но слишком слабы, чтобыизбежать зубоскальства. На деле же сам он испуган более всех, и боитсянегодования собственного, ибо испуган он собственной смелостью.

Снова бы стать ему верблюдом, снова бы приучиться к порядку,вернуться в стойло и жить, как живет все его стадо. Но и это теперь емунедоступно, ибо ненавидит он стадо свое за верблюжью его покорность. Теперь онидля него — добыча, но не племя.

В миг бы расправился он с тупоумной паствой, что блеетпокорно! Да вот только удерживает его что-то от тотемической трапезы. Топросыпается во льве ребенок, но не тот уже, что был прежде, а другой, умеющийглотать слезы. Это ребенок, изведавший боль, ребенок, знающий брошенное ему влицо "Нет!", ребенок, хранящий на устах своих горький привкус отчаяния.

Неприкаянный ребенок льва-взрослого так соскучился потеплоте рук нежащих, так мечтает о ласке и доброте, что плачет сейчас в сердцельвином великая тоска слезами тихими, об утраченном плачет он, что зоветнеобретенным.

Чувствует он порог Вечности, порог Небытия, и готов ступитьза грань эту, ибо нечего теперь терять ему, кроме своей болезни, болезни кстраху. Однако снова боится он, но то уже другой страх. Нет, то не страх защитыпрежней, но ужас беззащитности и пустоты. Кто же может спасти его от гибелинеминуемой?

Только другой ребенок, ребенок, изведавший холод ужасаэтого…»

— Граждане, всё, встаем. Парк закрывается, —монотонный, не терпящий возражений голос прервал речь Заратустры.

Над нами возвышался упитанный и спокойный, как статуя(впрочем, без итальянских прелестей) милиционер с осоловевшими от скуки,бесчувственными глазами. И хотя был он немногословен, но зато в рации его темвременем кто-то отчаянно чертыхался, так что в целом впечатление было весьмаубедительным.

Мы встали и пошли в сторону выхода. Я был напуган ираздражен: Заратустра замолчал после вмешательства этого заправского служителяпорядка. А мне нужно было знать, что дальше, как? Но тщетно…

На все мои дальнейшие озабоченные: «А дальше, Зар? Дальше?!»— я получил одно, но спокойное, хотя и печальное теперь молчание. Сейчас мне непривиделась его печаль, я видел.

Казалось, я знал уже о ребенке, но мне хотелось знать о человеке.Где же человек в рассказе Заратустры, был ли он там, нет?

Но об этом умолчал Заратустра.

По работе меня откомандировали на психоаналитическийсеминар, и я взял с собой Заратустру. Поскольку мы теперь практически нерасстаемся, ему приходится выносить все тяготы, выпадающие на долю канатногоплясуна.