— Это… — Мара запнулась, подбирая греческие слова. — Ради нас…

— Избавь меня от своего христианского бреда, — прервал ее дознаватель и вернулся в свое кресло за столом. — Куда вы дели тело Иешуа?

Мара загадочно улыбнулась, чуть покачала головой, обводя взглядом пространство над Шаулом, и произнесла с твердой уверенностью:

— Он здесь!

— Как призрак? Там, где начинается лунный свет? — Шаул встал перед ней, присел на край стола и скрестил руки на груди. В его словах слышался плохо скрываемый сарказм.

Мара посмотрела на раввина в римской одежде с жалостью. Так смотрят на красивую овцу, приведенную в Храм для жертвоприношения.

— Открой сердце и увидишь, — предложила она Шаулу.

— Я вижу обман!

— Эти слова близки к твоим устам, но далеки от твоего сердца. Чтобы увидеть Иешуа, надо смотреть на него глазами его апостолов. Не глазами воина Пилата, не глазами предателя Иуды и не глазами убийцы Ирода, а глазами его учеников.

— Я могу сделать с тобой все, что захочу, даже казнить, — Шаул указал головой на римских стражников за окном, невидимых, но, несомненно, стоящих там в карауле.

— Разве это важно? — Мара опять загадочно улыбнулась, подставив лицо лунному свету.

— А-а-а, — протянул Шаул. — Мученица…

— Нет, — женщина слегка покачала головой. Движение оказалось обреченным. — Свидетель[4].

— Тогда стань из преступницы свидетельницей. Назови остальных, и я освобожу тебя, — предложил дознаватель.

— Я уже свободна, — ответила Мара, и слезы покатились по ее щекам.

Шаул посмотрел на присутствовавшего при допросе Луция. Тот взглядом высказал недоумение: «Что делать-то?»

Раввин взял трехногий треугольный табурет, поставил его напротив Мары и сел ровно напротив нее. Та даже не повернула к нему лица. Она беззвучно плакала, глядя в окно и чуть раскачиваясь взад-вперед.

— Ты кричала на дороге «Иешуа жив!». Радостно, как мне сказали. Почему? Ты видела его?

— Я слышала его.

— Но он мертв.

— Я слышала его, я помню его голос.

— Не сомневаюсь, — скептически заверил ее раввин. — Ты была его конкубиной? Римское право позволяет такую форму брака… Ко вдовам часто приходят умершие мужья. Видения такие.

— Он любил меня. Воодушевил меня…

— Воодушевил? — недоуменно повторил писец редкое слово.

— Это как? — не выдержал Луций, приготовившись сказать пошлость.

— Выйди, — сердито сказал Шаул, и римлянин, поняв, что сказал лишнее, подчинился.

— …Вы не знаете, вам не понять, — продолжала Мара.

— Хватит нести бред! — потребовал Шаул скорее для ушей уходящего Луция, чем для Мары.

— Ты хочешь узнать, что он сказал? — молодая христианка вдруг посмотрела на Шаула точно так, как сутки назад на него смотрела Мирьям.

Раввин, потерев виски, еще раз четко ощутил повторяющуюся цепь событий.

— Конечно…

— Он сказал: «Пришел к своим, а свои меня не приняли».

— А обо мне… — Шаул закашлялся. — …Обо мне ты ничего не хочешь сказать?

— О тебе? — Мара еще раз посмотрела на римского дознавателя. — Ты пуст. Пуст, как амфора в месяце тишри[5]. В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь.

— Уходи, — сцепив зубы, пробормотал Шаул.

— …Но безгрешных людей нет на земле, — продолжала женщина.

— Уходи, или я убью тебя!

— Пусти в свою душу любовь, искупишь грех…

— Луций! — вскричал раввин, и начальник охраны не заставил себя долго ждать, опять появившись в дверном проеме.

— Отпусти ее…

— Что-о-о? — удивленно протянул римлянин.

— Пусть идет. Она не в себе.

С этими словами иудей закрыл свои уставшие глаза и потер их пальцами, сильно сжав переносицу.

— Два дня без сна, рав Шаул, — сочувственно сказал Луций. — Тебе мерещится всякое…

— Я сказал, пусть идет… — повторил Шаул. — Еще не хватало, чтобы нас на смех подняли, что римский легион гоняется за сумасшедшими.

— Будет исполнено, — был ответ.

Они заметили, как Мара заснула, приложив непокрытую голову к известняковым камням жилища.

— Разбуди меня, если не проснусь с рассветом, — попросил Шаул, уходя в смежную комнату, служившую ему спальней.

— Вставай! — грубо на греческом языке обратился Луций к женщине и поднял ее за плечо. — Пошла!

Измученная Мара засеменила за ним, путаясь в длинном подоле и неловко задрав левую руку, которую до боли сжимал безжалостный римлянин…

В своей комнате засыпал смертельно уставший Шаул. В его ушах эхом стояли слова Мары: «В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь… Пусти в свою душу любовь, искупишь грех… искупишь… искупишь… искупишь…» Молодой раввин уходил в царство Морфея под играющую где-то вдали одинокую флейту халиль.

Давно умолк восьмиструнный лангелейк, замолчали звонкие бубны, сник охотничий рог, отложил свою скрипку-хардангерфеле Уис-музыкант.

Затихли звуки саги в честь Трюггви Олафссона, 33-летнего внука конунга-объединителя Норвегии Харальда Прекрасноволосого. Длинный дом верховного правителя холодной и суровой страны — с выпуклыми стенами, около ста пятидесяти локтей длины, с конюшней на пятьдесят лошадей, стойлом для скота, жилыми помещениями и пиршественным залом — безмолвствовал.

Хороша была пирушка двух отрядов: дружины Трюггви и небольшого войска Гудреда Эйриксона. Гудред был братом Харальда Второго по прозвищу Серая Борода — двоюродного внука великого конунга Харальда Прекрасноволосого. Эта встреча стоила знатного медопития с объятиями, танцами и прославлениями величайшего из предков.