Васильевича Кочнова. Оформила развод, однако возлюбленный расставаться со своей семье не спешил, опасаясь за карьеру. Успешно защитив кандидатскую диссертацию, Светлана ради него отказалась от стажировки в США.

Екатерина Алексеевна была категорической противницей развода, и дело было вовсе не в родстве с Фролом Романовичем. А про Игоря как-то прямо сказала:

— Или он, или я!

После развода Светлана сохранила за собой квартиру на Кутузовском проспекте и жила там вместе с дочерью Мариной и ее няней.

В трудную минуту психологическую помощь оказала Надя Леже. Она приехала и твердо заявила:

— Всё! Прекращаем слезы, переживания. Покупаем туфли вот на таких каблучках и едем ко мне заниматься живописью!

Давно доказано, что лучшие лекарства от сердечных переживаний — работа, религия, наука и шопинг. Со вторым в Советском Союзе было не очень. Третье — вещь, прямо скажем, на любителя. Четвертое было осложнено дефицитом, хотя у членов ЦК были, как водится, огромные привилегии. Зато с первым — проблем никаких: как-никак страна, «победившая» безработицу.

Через три года неофициальных отношений Игорь Васильевич все же решился уйти из прежней семьи. Внучка Фурцевой Марина полюбила отчима. В пять лет Марину отдали в балет, однако балерины из нее не вышло. Марина потом работала в литературной части Большого театра СССР[973].

Глава 22. На излете

В 1972 году умерла мама Фурцевой Матрёна Николаевна, перед которой Екатерина Алексеевна всю жизнь по струнке ходила. Это был удар. Она зависела от матери, нуждалась в постоянном одобрении Матрёны Николаевны. Вместе с тем ей никогда не удавалось добиться полного одобрения — все время она должна была еще что-то сделать.

По воспоминаниям Нами Микоян, личная жизнь Екатерины Фурцевой расклеивалась, хоть внешне всё оставалось по-прежнему. Николая Фирюбина все больше и больше раздражал высокий статус супруги. Она много рассказывала о своей неудачной жизни с мужем Наде Ходасевич-Леже.

Подруги знали, что на душе у Фурцевой неспокойно.

— Екатерина Алексеевна, — вспоминала Людмила Зыкина, — часто говорила о том, что ее никто не понимает, что она одинока и никому не нужна[974].

Очевидно, она имела в виду прежде всего мужа.

«Их последние годы были сложными, — вспоминала Светлана Фурцева. — Вероятно, тогда что-то произошло, и это мешало взаимопониманию. Прежде всего потому, что Фирюбин очень плохо старился. Разницы в возрасте у них практически не было, но Николай Павлович, в отличие от мамы, чувствовал свои годы. Часто не совсем деликатно повторял:

— Плохо быть дедушкой, но еще хуже быть мужем бабушки»[975].

Светлана Фурцева призналась, что ей «трудно» быть объективной к Фирюбину: «…женского счастья он маме не дал. Другое дело, что мама всегда довольствовалась тем, что имела. Оптимисткой была! Всему отдавалась без остатка. И очень любила жизнь»[976].

Н. П. Фирюбин и Е. А. Фурцева. Октябрь 1974 г. [ЦГА Москвы]

Вопрос о том, до какой степени Екатерина Алексеевна была «оптимисткой», остается открытым. По справедливому замечанию Леонида Млечина, ее дочь жила отдельно и самостоятельно, мама умерла, самым близким человеком оставался муж. А в нем взыграли эгоцентризм, требовательность, жестокость, стремление добиться своего. Самый ужасный момент наступил, когда она почувствовала, что внимание к ней и забота о ней стали испаряться. Она считала, что у нее есть два варианта: либо потакать мужу, либо порвать с ним и вновь остаться одной. Второго она смертельно боялась. Первое было невозможно.

Когда-то Фирюбину было лестно оказаться мужем секретаря ЦК. Да и мужем министра культуры, известной всему миру знаменитой Фурцевой, тоже приятно. Но все проходит. С годами отношения в семье менялись.

В апреле 1973 года непосредственный начальник Николая Фирюбина министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, минуя стадию «кандидата в члены», был избран членом Политбюро ЦК КПСС. Если раньше Андрею Андреевичу и его сотрудникам приходилось действовать с оглядкой на Международный отдел ЦК, то теперь Громыко стал почти непререкаемым авторитетом в области внешней политики. Увереннее почувствовал себя и Фирюбин. А позиции жены, напротив, ослабли, поскольку ни для кого не было секретом, что «дорогой Леонид Ильич» Екатерину Алексеевну не жаловал[977].

С. В. Михалков выступает на закрытии 5-го Московского международного кинофестиваля. Среди присутствующих: индийская актриса Наргис (слева), Р. Л. Кармен, Е. А. Фурцева (справа). 1967 г. [РГАКФД]

Однажды в своем кабинете Фурцева призналась Сергею Владимировичу Михалкову:

— Понимаете, Михалков, сил больше нет! Ничего не могу в «верхах» пробить. Раньше могла, а теперь не могу! Не слушают! Не хотят понимать![978]

Атмосфера продолжала накаляться. А тут еще, как на грех, в сентябре 1974 года Екатерина Фурцева направила записку в ЦК КПСС, в которой указала: с момента проведения реструктуризации министерства в 1963 году состав его сотрудников фактически не менялся. Екатерина Алексеевна просила об увеличении численности сотрудников с 300 до 390 человек, одновременно отметив необходимость укрупнения министерства путем создания нескольких дополнительных структур. В новейшей литературе справедливо отмечается, что учреждениям культуры повсеместно не хватало штатных единиц и запросы Фурцевой были обоснованны[979], однако просьбы о расширении штатов вызывали неизменное раздражение.

* * *

В воскресенье 15 сентября 1974 года несколько художников-авангардистов устроили вернисаж на пустыре вблизи пересечения улиц Профсоюзной и Островитянова (ныне здесь станция метро «Коньково»). Столичные власти, находившиеся в контрах с Фурцевой, сочли несанкционированную выставку приглашением к барьеру. «Перчатка» была поднята. Живописцев разогнали с помощью бульдозеров и пожарных шлангов. Картины раздавили или отобрали. Двух художников забрали в милицию. Пострадало несколько приглашенных иностранцев — разразился международный скандал, завозмущались европейские коммунистические партии: Советский Союз, давящий бульдозерами неофициальное искусство, компрометирует социализм.

На следующий день первый секретарь МГК КПСС Виктор Васильевич Гришин не отказал себе в удовольствии направить в ЦК КПСС записку о разгоне несанкционированной выставки, а 17 сентября Общий отдел ЦК разослал ее всем руководителям партии. День спустя помощник генсека по международным делам Александр Александров-Агентов написал Брежневу, что просил бы его лично ознакомиться с запиской МГК о разгоне неофициальной выставки художников-абстракционистов в Черемушкинском районе Москвы, а также с частью иностранных откликов на это событие. Александр Михайлович обратил внимание на тот факт, что это была лишь малая часть откликов, коими были полны западная печать, а также радио.

Александров-Агентов винил во всем идеологических работников МГК КПСС и органы милиции столицы, которые не понимали, что борьба с неприемлемыми для нас направлениями в искусстве не может проводиться с помощью милиционеров, брандспойтов и бульдозеров. Казалось бы, помощник Брежнева обрушился с критикой на врагов Фурцевой, однако отметил, что «политика в области культуры находится у нас как-то без присмотра и, видимо, зачастую оказывается в руках людей, имеющих к культуре очень отдаленное отношение. А это не может не вредить партийному делу