удивительной энергии. Правда, Леже, пережившая голодную Гражданскую войну в России и оккупацию во Франции, осталась большим оптимистом по жизни. Не будет большой наглостью предположить, что обе дамы буквально подзаряжались друг от друга.

Отчасти благодаря Наде Леже Екатерина Фурцева превратилась в одну из самых элегантных леди Советского Союза. Подруга задавала тон. По воспоминаниям многолетнего директора Музея изобразительных искусств имени Пушкина Ирины Антоновой, Надежда Петровна появлялась на выставках каждый день в новой норковой шубе. В ответ на удивленные и восхищенные взгляды коллег Надя по секрету сказала Ирине Александровне:

— Пусть люди, увидев мои шубы, подумают что мои картины отлично продаются, и это еще больше повысит их стоимость![950]

— Одевалась [Екатерина Алексеевна] с большим вкусом, — вспоминала Людмила Зыкина, — в этом ей помогала Надя Леже, с которой Екатерина Алексеевна много лет дружила[951].

Примечательно, что дружбу двух деятелей культуры вовсе не омрачал тот факт, что Леже неоднократно писала и, вероятно, говорила Фурцевой о том, что в искусстве, и в том числе в живописи, дела в Советском Союзе обстоят плохо.

— Я абсолютно не согласна с социалистическим реализмом в живописи, который теперь существует в СССР, ибо в нем нет живописи, — заявила Надежда Петровна и уточнила: — Если я абсолютно согласна, что будущее живописи — это социалистический реализм с точки зрения чистой живописи, то в СССР художники не стоят на рельсах живописи, они сошли с рельсов и поэтому не могут идти вперед[952].

Несколько примиряло Фурцеву с окружающей действительностью заявление Леже о том, что и в Париже художники стоят на месте, поскольку они «не знают, куда идти». Для московских абстракционистов, которых Леже старательно защищала перед Фурцевой (и в целом перед властью), синонимом «соцреализма» была «плохая натуралистическая живопись». При этом Леже подчеркивала тот факт, что абстракционисты из СССР не отрекались от нашего искусства, но преклонялись перед традиционным русским искусством, и прежде всего иконописью[953]. В условиях взятого в годы Великой Отечественной войны курса на русский патриотизм и отход от марксистско-ленинских догм это был весомый аргумент.

Надя Леже, как могла, наставляла подругу-министра:

— Мы должны бороться против всех столетий в живописи и одновременно изучать все художественные открытия прошлых эпох.

Художница сделала мозаичный портрет Екатерины Фурцевой для надгробия, однако он чем-то не понравился дочери Светлане, чем Надя была очень расстроена. Сейчас портрет украшает библиотеку имени Е. А. Фурцевой[954].

Екатерина Фурцева десять лет, до самой смерти, дружила с Людмилой Зыкиной. Великая русская певица рассказала, что они с Екатериной Алексеевной познакомились в начале шестидесятых на декаде искусств РСФСР в Казахстане (Фурцева прилетела туда во главе российской делегации). После «Ивушки», которую спела Людмила Георгиевна, Екатерина Алексеевна воскликнула:

— Так вот вы какая, Людмила Зыкина!

А когда Зыкина и Фурцева летели обратно, Екатерина Алексеевна поинтересовалась, как Людмила Георгиевна собиралась добираться из аэропорта домой, есть ли у нее машина.

Зыкина ответила:

— Есть!

И слукавила, не желая чем-либо утруждать министра[955].

Фурцева ввела Зыкину в круг своих близких подруг.

— Когда мы с ней познакомились, она дружила с народной артисткой СССР Надеждой Аполлинариевной Казанцевой — прекрасным музыкантом и умным, добрым человеком. Казанцева предложила мне учиться у нее вокалу, и я с радостью согласилась, — рассказывала впоследствии Людмила Георгиевна[956].

Зыкина до конца своих дней была очень благодарна Екатерине Алексеевне «за такое внимание ко мне, за дружбу, за людей, которых я через нее узнала. Она познакомила меня с удивительной женщиной Надей Леже…».

— Я очень стеснялась ее, особенное первое время, да и потом мы никогда не были в приятельских отношениях, как это представляется […] хулителям Фурцевой, — констатировала Зыкина. — Мы с ней были разного возраста, и она мне своего сокровенного не доверяла, я же с ней могла посоветоваться о чем-то, но никогда о чем-либо значительном не просила. Я всегда держала дистанцию во взаимоотношениях, поскольку она была для меня очень большим, государственного масштаба человеком[957].

Людмила Георгиевна рассказала, как в дирекции Москонцерта ей, уже широко известной певице, предложили написать заявление с просьбой об увеличении стандартной ставки 16 рублей за выступление. Директор Москонцерта направил докладную записку Василию Кухарскому, а замминистра доложил вопрос Екатерине Фурцевой. Та при встрече спросила Людмилу Георгиевну:

— Неужели вы, Люда, не могли ко мне обратиться?

— Не могла. С моей стороны такая просьба выглядела бы бестактной[958].

Иногда Зыкина встречалась в Фурцевой на фестивалях искусств, днях культуры, юбилейных и правительственных концертах. Об одном совместном пребывании в Кремле Людмила Георгиевна рассказывала впоследствии:

— Екатерина Алексеевна приглашала меня на приемы. Однажды был очень долгий официальный прием во Дворце съездов, и она предложила поехать пообедать в министерстве. Приехали, сели за стол, и тут неожиданно подошел ее заместитель Попов, поставил на стол бутылку коньяка, налил в ее рюмку. Нам надо было возвращаться на прием, где Екатерине Алексеевне предстояло выступать, поэтому я взяла и как бы шутя выпила коньяк из ее рюмки. Она все поняла: «Людочка, это вы правильно поступили»[959].

Дружба дружбой, но для обеих служба была службой.

В Кремле Людмила Георгиевна старалась петь песни героико-патриотические, о Родине, о России, хотя, по убеждению самой Зыкиной, ей более удавались лирические. Зыкина не считала возможным «вдаваться в лирику»[960] на официозах — до тех пор, пока Фурцева на одном из концертов в Кремлевском дворце съездов не спросила ее:

— Люда, а почему бы вам не исполнить «Ивушку» Григория Пономаренко? Она у вас, кажется, неплохо получается.

— Ой, Екатерина Алексеевна, как хорошо, что вы мне подсказали. У меня давно такое желание созрело, да все никак не решалась.

Зыкина говорила, что Фурцева была «искренним, добрым, отзывчивым человеком», никогда не позволявшим себе демонстрировать «свое превосходство перед нижестоящими», никогда не пытавшимся кого-то обидеть. Если подобное случалось, страшно переживала и обязательно приносила извинения за бестактность или ошибку.

Зыкина призналась, что много раз выходила из кабинета на улице Куйбышева «в слезах, но довольная», поскольку «только любящий человек может сказать в глаза правду. Потому что хочет добра»[961].

— С нее хотелось брать пример — элегантна, говорила всегда только по делу, — вспоминала Людмила Георгиевна о Екатерине Алексеевне.

Фурцева хотела, чтобы Зыкина росла творчески:

— Люда, вы должны следить за собой и быть всегда на высоте[962].

Иногда Екатерина Алексеевна могла сделать и конкретное замечание. К примеру, Фурцева не раз упрекала Людмилу Георгиевну за то, что она начинала полнеть:

— Певица вашего уровня должна быть точеной![963]

Фурцева, по свидетельству Зыкиной, вообще умела ухаживать за собой: привести в порядок лицо и причесаться. У нее были очень красивые шиньоны: