о положении советской интеллигенции, составленную по материалам западной печати. В документе говорилось о том, что наши западные партнеры писали о расширении рядов «политической оппозиции» в СССР, которое связывалось прежде всего с укреплением союза творческой и технической интеллигенции на ниве «недовольства политикой режима»[924]. Американский журнал «Ньюсуик» 1 февраля 1971 года напечатал статью, в которой говорилось о двух течениях в советской интеллигенции. Одна группировка, состоявшая из влиятельных людей вроде Солженицына и Сахарова, стремилась изменить советское общество изнутри и использовала с этой целью более или менее легальные протестные формы, а вторая, состоявшая из молодежи, и прежде всего творческой, испытала психическую подавленность в связи с недостатком влияния, а потому прибегала к противозаконным действиям.

В другой статье, проанализированной в романовской справке, «олицетворением» прогнозируемых перемен в Советском Союзе буржуазной прессой признавался «великий писатель и ученый Солженицын», который «понял, что не может быть раз и навсегда созданной грани между искусством и политикой». После отставки Александра Трифоновича Твардовского с поста главного редактора журнала «Новый мир» на Западе признавался «путеводной звездой» либеральных сил именно Александр Исаевич, который еще умудрился подлить масла в огонь крамольным для советских чиновником заявлением о том, что «крупный писатель в стране — это второе правительство»[925]. В числе все новых и новых выдающихся личностей, которые присоединились «к борьбе»[926], назвали Мстислава Ростроповича, Давида Ойстраха, Святослава Рихтера и Галину Вишневскую.

Атмосфера вокруг Солженицына продолжала сгущаться. 4 апреля 1972 года председатель КГБ Юрий Андропов направил в ЦК КПСС записку с переводом статьи московского корреспондента газеты «Вашингтон пост» Роберта Кайзера о его встрече с Солженицыным. Александр Исаевич прямо сказал в своем первом публичном заявлении, сделанном за десять лет: начиная с 1965 года он систематически подвергался клевете со стороны официальной советской пропаганды, нацеленной на то, что выгнать его из общества, выдворить из страны, бросить в ров, сослать в Сибирь или заставить раствориться в чужом тумане[927].

Солженицын заявил, что он, живя на даче у Ростроповича, работал все время, когда не спал, над следующей книгой своего романа. Признался, что нуждается в свежем воздухе и покое[928].

Самое удивительное, что, говоря о предстоящей церемонии награждения Нобелевской премией, Александр Исаевич заявил, что пригласит туда министра культуры СССР, близких друзей, представителей советского искусства и журналистов[929]. Стоит ли говорить, что Екатерина Алексеевна Фурцева была в шоке, когда Василий Шауро ознакомил ее с копией документа?

Уезжая 14 мая 1973 года с дачи Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, Александр Солженицын оставил им записку:

«Дорогой Стивочка! (Фурцева называла Ростроповича Славочкой, Солженицын на западный манер — Стивочкой. — С. В.)

Поскольку вот скоро придет грузовик за вещами, а тебя еще нет, сажусь на всякий случай написать тебе эту страничку.

Еще раз повторяю тебе и Гале восхищение мое вашей стойкостью, с которой вы переносили все угнетения, связанные со мной, и не давали мне этого чувствовать. Еще раз благодарю за годы приюта у вас, где я пережил очень бурное для меня время, но, благодаря исключительности обстановки, все равно писал непрерывно, и работалось мне тут замечательно.

Хотелось бы глянуть, кто б еще из прославленной нашей интеллигенции, которая за чайным столом так решительно обо всем судит, еще решительнее осуждает и „не прощает“, — кто бы из них проявил хотя бы долю вашей смелости и великодушия…

Обнимаю и целую вас!

Ваш Саня»[930].

Скандал с «Августом четырнадцатого» стал первым гвоздем в крышку гроба личных отношений Фурцевой с Вишневской и Ростроповичем. Вторым стала запись «Тоски».

Глава 20. Между примами Большого

В 1967 году на открытом партсобрании оркестра директор Большого театра Михаил Чулаки поставил вопрос о том, что ГАБТ записывал произведения, которые «не должен был писать» или же «случайным составом».

— Мы занимались низкопробной, коммерческой работой, — по-большевистски взглянул правде в лицо Михаил Иванович. — Мы пришли к дурной славе.

Чулаки заявил, что Большой должен записать несколько опер, в числе которых назвал «Князя Игоря», «Китеж», «Евгения Онегина», «Кармен». Михаил Иванович подчеркнул: «Это наша общественно-художественная обязанность»[931]. Со временем список опер, о необходимости записи которых так долго говорили коммунисты Большого театра, был расширен. Весной 1974 года пришла очередь «Тоски». В марте Галину Вишневскую, по ее воспоминаниям, обступили артисты оркестра Большого театра, задав животрепещущий вопрос:

— Галина Павловна, почему вы отказались писать «Тоску»?

— «Тоску»?! — не понимая, о чем речь, уточнила Галина Павловна.

— Да. Мы сейчас пишем оперу на пластинку. Нам сказали, что вы не хотите, и потому пишет [оперная солистка Тамара Андреевна] Милашкина. Но это же ваша коронная партия! — заявили артисты хора, в очередной раз подтвердив тот факт, что богема без сплетен жить не может.

— Да я никогда не отказывалась, я в первый раз об этом слышу! — удивилась Вишневская.

По возвращении домой Галина Павловна подошла к телефону. Ей звонил один знакомый музыкальный редактор. Жаль, что Вишневская не назвала фамилию этого доброго самаритянина…

В ложе Кремлевского дворца съездов на показе оперы Бизе «Кармен». Слева направо: Д. С. Полянский, Е. А. Фурцева, Гарольд Вильсон, А. Н. Косыгин. 1968 г. [ЦГА Москвы]

— Галина Павловна, не отказывайтесь от записи, — посоветовал старатель. — Вы же знаете, что если мы сейчас сделаем пластинку, больше «Тоску» на нашей с вами жизни писать уже не будут. […] Поверьте моему опыту, третьей записи «Тоски» в Советском Союзе не будет.

— Так я совсем не отказывалась!

— Но нам так сказали…[932]

Намек был на то, что «так сказали» или Тамара Милашкина, или кто-то из ее близких. А ведь могло быть и проще. Ранее сама Галина Павловна просила, когда она не могла выйти на сцену, вызвать Тамару Андреевну вместо нее[933]. А потом, с учетом особенно капризного характера примадонны, стали вызывать Милашкину сразу — не дожидаясь отказов дивы.

Так или иначе, в Вишневской взыграло ретивое. Речь шла о ее положении в театре.

Вместе с Ростроповичем Вишневская направилась к Фурцевой и заявила:

— Катерина Алексеевна, я прошу вас вмешаться, я не требую, чтобы вы отменили запись Милашкиной. Я прошу дать мне разрешение на параллельную запись «Тоски» с другим составом солистов.

Фурцева пообещала все уладить и спросила Ростроповича:

— Славочка, как поживаете?

— Катерина Алексеевна, вы понимаете, в каком я положении? — попытался объяснить ситуацию Мстислав Леопольдович, искренне убежденный, что дело в его дружбе с высланным Александром Исаевичем Солженицыным. — Ведь у Гали из-за меня все неприятности, мне так важно, чтобы вы помогли.

Через два дня Фурцева позвонила Вишневской домой и сообщила, что две записи «Тоски» разрешить не может, поскольку это против всяких правил. Справедливости ради надо сказать, что в советское время записи разных составов