Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Речь не идёт об опечатках и грамматических ошибках, а об ошибках смысловых. Ну и, разумеется, речь о постоянной внутренней проверке того, что ты говоришь.
Я ещё застал восхитительные отделы проверки в толстых литературных журналах. Это была совсем не корректура, а именно проверка. Суровая женщина сличала упомянутые тобой имена, даты и цитаты с источниками, причём это касалось даже того, что неловко зовётся «художественной прозой». Вот это была школа — но, естественно, я видел такое при прежнем режиме, а затем оно умерло в первую очередь.
Причём, я застал отделы проверки в ослабленном виде — оттуда звонили, а в прежние годы автора вызывали в журнал и спрашивали, например: «У вас тут цитата из Толстого. Откуда вы её взяли? В академическом собрании мы не смогли её найти. Дайте ссылку, или уж не разбрасывайтесь цитатами. И лучше, если это ссылка на страницу». Это напоминало правила стрельбища и команду «Оружие к осмотру!».
Как-то я был на защите докторской диссертации однокурсника. Я послушал, как он отбивается от вопросов и претензий, и проникся величием того метода, к которому я был причастен. Там была ответственность за произнесённое слово (ну и написанное), и возможность при необходимости сказать, откуда что взялось, сослаться на работу и данные. Наука, конечно, поддалась, но это всё-таки в точных науках и сейчас меньше приёма «здесь играем, здесь не играем, здесь рыбу заворачиваем».
И ещё там была ледяная вежливость в тех местах, где в социальных сетях вопят: «Слив защитан!».
Халтура есть везде. Я подозреваю, что если бы какому-нибудь новому нефтяному олигарху понадобилась докторская в этой области, то её бы сделали так, что никакие общественные проверяльщики не подточили носа. Но, сидя в аудитории, я наблюдал удивительную картину — будто друиды выползли из своих нор и дупел, отряхивая с себя паутину и кусочки коры, чтобы принять человека, которого я знал как облупленного, в свои ряды. Они были дряхлые и кривоватые, но от посохов у них летели искры, и не стал бы я у них становиться на пути.
За ними стояла проверка данных и прочие традиции, но я отвлёкся.
Человеку свойственно ошибаться — он ошибается всегда, но человек спокойный и ответственный придумывает меры против этого своего свойства. Он перечитывает написанное, проверяет дату, если она даже кажется ему верной, то есть исполняет своего рода юридический обряд над текстом. Если это делать медленно, то вовсе ничего не напишешь, а профессионал тем и отличается, что делает это быстро.
В наше время профессионализм сводится к тому, что найденную ошибку исправляют — этого уже много.
В те времена, когда меня уволили из той самой газеты (и в тот же день стал работать в другой), я по инерции получил гневное письмо: «Вы плюнули мне в душу. Я читал ваши тексты и отчасти верил вам. И вот вы, будучи главным редактором книжной газеты и пропустили такое…». Я думал оправдаться тем, что уж год как меня нет на том месте, но прикусил язык. Всё это было неважно, и при мне было, хоть тут речь шла о статье про биографию Аракчеева. Статья называлась «Полуподлец, полуневежда». Это вообще был тот род текста, что называется в обиходе гониво, и, казалось, был написан не одним, а целым коллективом безумцев. В тексте были какие-то причитания вроде: «Аракчеев умер, но дело его живёт, скоро наши дети оденутся в мундиры, скоро, скоро падёт ужас на нашу землю, звезда Полынь, недаром Наше Всёсказало о нём, и проч., и проч…».
Ужасно, конечно, но я не был за всю Россию автоответчик и не мне графа Воронцова защитить от перехода эпитета. Читая письмо, я вспомнил другую историю — как-то раз я пришёл на службу, уже тогда понимая, что скоро меня поставят перед строем и сдерут с меня сержантские лычки. Мои коллеги писали передовую статью.
— Что празднуем? — спросил я.
— Трёхсотлетие Петербурга. Мы нашли новые данные о его основании, то есть новую датировку.
— О! — изумился я. — И как? Когда, в смысле?
— Шестнадцатого мая, — ответили мои новые начальники. — А не 27-го! Мы оригинал указа видели.
— Братья, — проникновенно сказал я. — Братья, ведь вы позволите мне так вас называть, ибо я почти привидение, меня почти нет тут, я дух, я ветер. Братья, слышали ли вы что-нибудь о разнице между Юлианским и Григорианским календарями? Вам слова «старый стиль» что-нибудь говорят?
Но братья меня не слушали, у них были твёрдые зарплаты, а меня уже задним числом лишили олигархических денег. Передовая вышла. Без всяких там сомнений — зато с открытием.
Вообще журналистика, особенно столичная — дело большого апломба. Другой мой коллега как-то писал патетический текст о евреях. Евреи, если кто не знает, вообще такая тема, как начнёшь про них что-нибудь говорить, сразу попадёшь в дурацкое положение. Ещё хорошо, если не отлупят. А ведь отлупят за милую душу — не те, так эти. Такая это тема, да.
Но этот человек обладал к тому же некоторым бесстрашием. Он написал про евреев, и написал следующее: «Известно, что еврейская государственность теологически связана с иерусалимским храмом. Второй храм воздвиг Ездра, вернувшись из Вавилонского плена. В 70-м году его разрушил Тит Ливий. После неудачной попытки восстановления при Юлиане Отступнике евреи согласно их традиции принуждены оставаться без храма и без своего государства вплоть до прихода „машиаха“, мессии»…
Помню, взяла меня некоторая обида. Потому что Тит Ливий ни в чём дурном не был замечен, потому что у него было алиби — так как время его жизни было ограничено «59 до н. э. — 17 н. э.» Не говоря уж о том, что он был мне люб тем, что написал «Историю города Рима от основания города до 9 года».
Вся журналистика построена на том, что жизнь вынуждает писать ради красного словца, приврать и приукрасить.
Один мой бывший начальник как-то учил меня жизни. Он сидел и говорил:
— Журналистика — это такая вещь, в которой надо делать деньги из того, что обижаешь других людей.
Я не спорил с ним, хоть и не соглашался. Но выходило, что проверка каждого слова, каждой метафоры — дело для интеллектуального журналиста зряшное. Он часто притворяется писателем, смешивает карты, прячется от ответственности.
Зато успешный журналист безапелляционно и уверенно пишет, ошибаясь в деталях и сути, потому что он ездил на танке и поднимался на воздушном шаре, вчера писал о Толстом, а сегодня
