Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бредило горло дисками, вот что.
А вот как драться книгами, что лежат в облаке?
Непонятно.
23.01.2017
Знамение эпохи (о биографии Валентина Катаева, написанной Сергеем Шаргуновым)
Шаргунов С. Катаев. Погоня за вечной весной. — М.: Молодая гвардия, 2016. — 704 с.
Было несколько причин, чтобы эта книга не вышла. «Не вышла» — не в том смысле, что была бы остановлена в печати, не те все же времена, а не получилась. Хотя и сейчас интерес к такой фигуре, как Катаев, нужно издателю доказывать.
А тут известность биографа сыграла на руку персонажу.
Но есть ещё несколько опасностей: во-первых, когда за летопись жизни писателя берётся другой писатель, особенно молодой и амбициозный, то автор книги может победить своего героя. Тогда читатель увидит не биографию, а роман. Увидит своего современника, а не его персонажа. Во-вторых, есть фигуры в недавней отечественной истории, говоря от имени которых (а биограф часто является послом своего мёртвого героя в мире живых), приходится оправдываться. Придуманы даже клише этих оправданий, которые пожирают читательское время, не прибавляя ничего к пониманию времени исторического.
Сергей Шаргунов каким-то образом этого избежал — в книге Шаргунова-писателя мало, а писателя Катаева много. Автор прилежно читал мемуары, говорил с людьми, впервые опубликовал неизвестные ранее письма.
Это честный труд — без скидок на какие-то внелитературные соображения.
И герой тут непростой.
Внимательное чтение этой биографии не тем полезно, что кто-то может наново возлюбить Валентина Петровича Катаева, Героя Социалистического труда и многих орденов кавалера (вариант: авантюриста, талантливого писателя, прошедшего между струй).
Нет, в возвращение Катаева, о котором автор биографии довольно много говорил в своих интервью, я не верю. Зато из этой книги можно извлечь массу поводов к рассуждениям о том, как, собственно, устроена литература и литературная жизнь — а это дорогого стоит.
Для начала нужно сделать важное наблюдение. Многие советские писатели имели в прошлом какую-то неприятность, лакуну в документах, что-то в разной степени страшное, связанное с Гражданской войной. Говоря попросту, были белогвардейцами.
Михаил Булгаков, судя по всему, был военным врачом у белых. Тихий сказочник Евгений Шварц вообще был участником Ледяного похода и до конца жизни страдал от последствий контузии. Леонид Леонов служил в Архангельске при англичанах. Виктор Шкловский ни в какой Белой Гвардии не был, зато служил у гетмана Скоропадского, участвовал в заговорах и лихо бегал по всей России от чекистов. Что до Валентина Катаева, то он стрелял из пушки на белом бронепоезде «Новороссия». И это было как бы тайное прошлое — хотя фамилии не были сменены, документы не подделаны, но эта фигура умолчания, очевидно, давила на них — как высоко бы некоторые из них не забрались.
Но это были именно яркие писатели — переметнувшиеся. В их прошлом была червоточинка, которая несколько десятилетий могла быть приговором — но не стала.
Следующим важным поводом для размышлений читателя может быть соотношение (и, вообще, связь) успеха и таланта.
Был бы писатель Катаев лишен таланта, то и говорить не о чем. Интриганов, прошедших между струй, хватало и в других специальностях, и интриги там были не в пример круче.
А тут ты всё же понимаешь, прочитав абзац, что перед тобой текст чрезвычайно одаренного человека (при том что Катаев за свою жизнь написал огромное количество безжизненной халтуры). И пресловутая красота метафоры каким-то образом даёт тебе понять, что литература там много где сохраняется.
А, может, работает знаменитый совет Юрия Олеши, который пересказал сам Катаев: «Поучая меня, как надо заканчивать небольшой рассказ, он сказал:
— Можешь закончить длинным, ни к чему не обязывающим придаточным предложением, но так, чтобы оно заканчивалось пейзажной метафорой, нечто вроде того, что, идя по мокрой от недавнего ливня земле, он думал о своей погибшей молодости, и на него печально смотрели голубые глаза огородов. Непременно эти три волшебных слова как заключительный аккорд. „Голубые глаза огородов“. Эта концовка спасет любую чушь, которую ты напишешь»[212].
Редко кого коллеги по цеху ненавидели так, как они ненавидели Катаева (разве, Алексея Толстого) есть такое стихотворение Чичибабина[213] 1969 года (оно цитируется и в книге):
Я грех свячу тоской.
Мне жалко негодяев —
как Алексей Толстой[214]
и Валентин Катаев.
Мне жаль их пышных дней
и суетной удачи:
их сущность тем бедней,
чем видимость богаче.
Их сок ушел в песок,
чтоб, к веку приспособясь,
за лакомый кусок
отдать талант и совесть[215]
Шаргунов пишет: «По-моему, это всё тот же пафос „передовых пролетариев“, которые обвиняют Катаева и Толстого в „буржуазности“ и „попутничестве“. Всё та же листовочная, рапповская прямота, по поводу которой, иронизируя над морализаторами в литературе и периодической сменой „общепринятого“, ещё в 1929-м в анкете журнала „На литературном посту“ Катаев замечал: „Горе писателю, если он, пересмотрев вопрос о 'хорошо' и 'плохо' общепринятое назовёт хорошим. Тогда критик-мещанин спешно подвязывает к своему угреватому подбородку внушительную марксистскую бороду и хватает дерзкого за штаны“»[216]. Но это вовсе не так. Стихотворение куда длиннее, и дальше там идёт:
…Их светом стала тьма,
их ладом стала заметь,
но им палач — сама
тревожливая память.
Кто знает, сколько раз,
возвышенность утратив,
в них юность отреклась
от воздуха и братьев.
Как страшно быть шутом
на всенародных сценах —
и вызывать потом
безвинно убиенных.
В них роскошь языка —
натаска водолея —
судила свысока
Платонова Андрея.
(О нём, чей путь тернист,
за чаркою растаяв,
«Какой же он стилист?» —
обмолвился Катаев.)
Мне жаль их все равно.
Вся мера их таланта —
известная давно
словесная баланда.
Им жарко от наград,
но вид у них отечен,
и щеки их горят
от призрачных пощёчин.
Безжизненные пни,
разляписто-убоги,
воистину они —
знамение эпохи…
Я слезы лью о двух,
но
