Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В методе художественной халтуры главная опасность в том, что маски прирастают.
Это как для человека, борющегося с лишним весом, слова «чуть-чуть можно», или для бросившего курить слова «всего одну». Спору нет, бывали примеры, когда «всего одну» действительно это и означало — но мы не о титанах духа. И, может статься, погибнут все твои гениальные творения, а вот стихотворение на юбилей начальника отдела кадров останется.
Халтура довольно хитрое явление. Причём неважно, платят за неё деньги или нет. Нет, бывало, напишет поэт на коленке стишок приятелю Чаадаеву, или, к примеру, в альбом даме — и теперь мы все учим это стихотворение наизусть. Но это потому, что оно вовсе не было халтурой.
Однажды, несколько лет назад, я тихо-мирно ехал в метро. Не сказать, что я часто так езжу, и оттого забыл о голосах, что раздаются на эскалаторе. Между движущихся лестниц вдруг что-то ожило, забубнило и поздравило педагогов с днём учителя. «А теперь для вас, — сказали голоса точь-в-точь как в передаче „Рабочий полдень“ — мы прочитаем стихотворение Владимира Высоцкого „Педагогу“».
Я как-то, в общем, думал, что неплохо знаю Высоцкого, ан всё равно удивился. Но они прочитали:
Вы обращались с нами строго,
Порою так, что не дыши,
Но ведь за строгостью так много
Большой и преданной души.
Вы научили нас, молчащих,
Хотя бы сносно говорить,
Но слов не хватит настоящих,
Чтоб Вас за все благодарить.
Потом я поглядел в книгах — действительно, за двадцатидвухлетним Высоцким в 1960 году такое «датское», видимо, стихотворение значится. Посвящено оно Е. Ф. Саричевой — кажется, его преподавательнице сценической речи.
Это напоминает знаменитое место из Толстого: «В день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя за столом в классной, я переписывал его на веленевую бумагу. Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится. Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не переписывать больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей много лет здравствовать и заключал так:
Стараться будем утешать
И любим, как родную мать.
Кажется, было бы очень недурно, но последний стих как-то странно оскорблял мой слух.
— И лю-бим, как родну-ю мать, — твердил я себе под нос. — Какую бы рифму вместо мать? играть? кровать?.. Э, сойдет! Всё лучше карл-иванычевых!
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение, с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать и задумался… „Зачем я написал: как родную мать? Её ведь здесь нет, так не нужно было и поминать её; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то… зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не нужно было“»[225].
В общем, ни одно действие сочинителя не проходит просто так, всякая строчка потом аукается.
И часто глуповатый потомок вытащит из сочинённого что-то именно на свой вкус.
Одним словом, не зря мне на эскалаторе Высоцкого читали.
Стихи дурные, а опыт важный.
06.02.2017
Приятное и неприятное (о смутных желаниях коллективного разума, конспирологии и логике Колмогорова)
1 фунтовый бифштекс и 1 пинта горького пива каждые 6 часов. 1 десятимильная прогулка ежедневно по утрам. 1 кровать ровно в 11 ч. вечера. И не забивать себе голову вещами, которых не понимаешь[226].
Джером К. Джером. «Трое в лодке, не считая собаки».
Очень хорошо, что сейчас нет никакой памятной даты, связанной с Шолоховым и его романом. Далеко майские дни, когда Шолохов родился. Некруглая разница с 1965 годом, когда его роман получил Нобелевскую премию, нет юбилея ни начала публикации, ни её завершения. Правда, сам Шолохов умер 21 февраля 1984 года, но и тут, слава Богу, нет числовой рифмы.
В мире существует ужасное информационное правило, что некое суждение нужно привязать к памятному дню или юбилейной дате. Но о некоторых вещах (если о них хочется сказать спокойно), лучше говорить не в могучем хоре, а частным порядком — негромко, не споря с адептами. У всех своя правда.
«Шолоховский вопрос» давно стал из вопроса литературоведческого вопросом политическим, а потом и вовсе пополнил список многих тем, которые обслуживают не знание, как психологические потребности общества. Были ли американцы на Луне? Писал ли Шекспир знаменитые пьесы? Болел ли Ленин сифилисом? Является ли гомеопатия наукой? И так далее — вплоть до Теслы и уж совсем малоизвестных (для нас) случаев вроде истории о пишущей машинке Киллиана[227]. Только тронь их — и каждому будет что сказать, причём это будет сеанс массового психотерапевтического выговаривания в рамках знаменитой логической теоремы Колмогорова, которую я так люблю упоминать. Кропотливый и отчаянный учёный, быть может, смог бы по этим темам и разрозненным суждениям, превращающимся в волны мнений, составить историю коллективного бессознательного. Я же хочу сказать о некоторой частности. Предположение о том, что Шолохов не сам написал свой роман, возникло давно, куда раньше, чем он получил Нобелевскую премию по литературе «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время». Но энергия заблуждения — это удивительное топливо для масс. Причём для тех людей, что не связаны ни с литературоведением, ни с космическими полётами или идеями Ганемана[228].
Есть универсальный рецепт, сочинённый британским писателем Джеромом Клапкой Джеромом, того, что нужно делать с вещами, тебе непонятными, но никто ему следовать не хочет. Большинство людей снедаемо болью за державу обильную, в которой порядка нет как нет, или ненавистью к этой державе. Беда в том, что, если исправлять отсутствие порядка тем, что придумывать его в тех местах, где он и не ночевал,
