Люди надеются, что явится deus et machina — и всё разъяснится. Что и без конкурирующего автора математический бог разрешит проблему авторства. Вот доделают, докрутят что-то колдуны математики, и оракул всё скажет.

Математика — отличный, может быть главный, инструмент. Но она как красивая девушка, которая не способна дать больше, чем у неё есть. Проблема в постановке задачи. Новых людей на этом поле нет, новых текстов тоже, машина их не родит, и Шолохова, воскресив, пытать не будет.

При этом грубые методы говорят, что реальность скучна и обыкновенна. Мой пафос лежит как раз в том, что мотор общественного интереса тут как с йети и лохнесским чудовищем — он лежит вне доказательной базы. Забавно, в эпоху обожествления кибернетики, машине все равно не поверили, а теперь не поверят и подавно. Она ведь нечто вроде оракула, которому задали несформулированный до конца вопрос.

В этот момент начинается гимн про белого бычка — то есть песня о постановке задачи.

При чём тут белый бычок? Потому что на метке 1 нужно доказать, что мир приятен. И человек говорит: мы будем совершенствовать методы извлечения информации из белого шума. Ему отвечают: это очень хорошо, но по определению белого шума вы ничего не извлечёте. Перед вами тексты, все известны, все они подвергались редактуре, разными людьми. Некоторые тексты были ещё, но сгорели во время войны. Для того, чтобы доказать плагиат, нужно иметь фигуру, способную написать «Тихий Дон» — такой фигуры под рукой нет, не с чем сравнивать — задача сравнения не поставлена (а те литературные фигуры, что есть, не требуют математики для сравнения). Ставить задачу на материале самого Шолохова — ну, докажем мы, что фрагменты романа написаны чуть по-разному (так это тоже уже известно). Эта картина никаким распознаванием не меняется. Как поставить задачу по-другому — неизвестно.

После чего спорщик уходит на метку 1. GO TO 1, как писали на одном архаическом языке программирования, который я изучал. Нет, и я сам допускаю любой крутой поворот (надо это здесь записать на всякий случай).

Некоторое оживление внёс бы какой-нибудь антикварный шкаф из Переделкино, где внутри было бы выведено слабеющей рукой: «Я, Иван Синдерюшкин, подлинный автор „Тихого Дона“, сидел запертый в этом шкафу и никто про меня не знал, а меж тем…» и далее двадцать авторских листов, нацарапанные в темноте.

Но сказка про белого бычка вовсе не в том, что компьютерные методы дурны, а в том, что непонятно, к чему их применить. Шкаф не найден, роман и так очевидно фрагментарен, GO TO 1.

Всё это чрезвычайно интересный предмет для анализа — вот наш внутренний мир, состоящий из представлений о мире внешнем, опыта, вкусов и убеждений — и вдруг появляется неудобное обстоятельство.

Но в нём есть некоторые победы — внутренние. То, когда честный обыватель воспитывает в себе доброжелательное любопытство к мирозданию. Да, оно оказалось не таким, каким ты себе его представлял. Ты думал иначе, а оказалось, что мир устроен сложнее. Ты думал так, а оно — эвоно как. Очень интересно, хоть и не дружелюбно, а даже неприятно. Дело не в персоналиях, а в готовности принять то, что какой-нибудь человек тебе неприятен, а написал хороший роман, спас ребёнка, упавшего в реку, и перевёл старушку через дорогу.

13.02.2017

​Море слов (о перепроизводстве в литературе)

…Одни в искусстве проливают кровь и семя.

Другие мочатся. Приёмка по весу.

Виктор Шкловский. «Третья фабрика»[230].

В общественном представлении профессиональный писатель, сходя в могилу, должен иметь в своём послужном списке около десяти-пятнадцати романов, но это нечто среднее. В прежние времена квартиры советских интеллигентов украшало почти тридцатитомное собрание сочинений Эмиля Золя. По цвету корешков оно было чуть темнее собрания сочинений Достоевского — тоже тридцатитомного. Общественно признанный писатель за жизнь, которая длилась хоть сколько-нибудь долго, нарабатывал на книжную полку, что бы ни понималось под её длиной. И «чёрного» Горького было тоже тридцать томов. Полное собрание сочинений Чехова на самом деле называлось «Полное собрание сочинений и писем»: первые восемнадцать томов были, собственно, сочинениями, а остальное — письмами. Том тридцатый был «Письма 1904. Надписи».

В полные собрания сочинений валились заметки и записки, а также варианты знаменитых романов. Знаменитое полное собрание сочинений Толстого в девяноста томах делилось на три серии — 45 томов произведений, 12 томов дневников, а остальное — письма. Причём последний том содержал, среди прочего, «Проект о переводе артиллерийских батарей в шестиорудийный состав с усилением стрелками» и молитву внучке Сонечке. Но в сорока томах первой серии были ещё черновики и варианты «Войны и мира» (четыре тома), «Анны Карениной» (один том), «Воскресения» (один том), педагогические статьи (том восемнадцатый), «Азбука» и «Новая азбука для чтения», многочисленные статьи, ну и тому подобное. То есть те произведения, что составляют «известный» корпус художественной прозы, это примерно два десятка томов. А Толстой прожил, как мы знаем, долгую и по-настоящему плодотворную жизнь.

Великий Сервантес создал множество книг — три десятка пьес, роман «Галатея», «Странствия Персилеса и Сихизмунды», массу повестей, но время просеяло всё, и вот перед нами один «Дон Кихот».

Многие писатели остались авторами одной книги, потому что их сгубили болезни, бедность или их попросту убили.

Общество подозрительно относится к многописанию, полагая, что оно связано со снижением качества или использованием чужого наёмного труда. Дама-кавалер ордена Британской империи Барбара Картленд[231] написала 723 романа и даже в старости могла за год выпустить два десятка романов (пусть и небольших).

Есть такое представление о профессиональном писателе, идущее из XVIII–XIX веков, как о человеке, что день за днём работает за письменным столом. Толстой в какой-то момент чрезвычайно восхищался Энтони Троллопом[232] — «Троллоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь тем, что у него своё, а у меня своё»[233]. Мнение Толстого потом переменилось, но дело в другом — британец, большую часть жизни служивший на почте, был феноменально трудоспособен: «Троллоп установил для себя строжайший распорядок, которым гордился и которого придерживался нерушимо. Всё было обдумано и рассчитано до последней мелочи. Каждое утро в пять часов тридцать минут старый конюх (которому за это приплачивалось дополнительно по пяти фунтов в год) будил своего хозяина и подавал ему чашку кофе. Троллоп садился к письменному столу и писал в течение трёх часов не отрываясь, не