есть вера человека, его любовь, его чувство жизни, он сам в свободном своем самоопределении. Поэтому свобода философии не есть пустота и безмотивность, творчество из ничего или гегелева бытия, которое есть и ничто, из отвлеченности, ни от чего не отвлекаемой, ничем не оплодотворяемой. Свобода философии заключается в ее особом пути, искании, постижении. То, что человек ведает как религиозный догмат, он хочет познать и как философскую, теоретическую истину. <…> Свобода философствования, как и всякая свобода, имеет в себе известный риск, но в свободе и состоит ее царственное достоинство. Религии в философии ценна сотрудница (ancilla), но бесполезна раба»[1011]. Если философии доступна лишь истинность, но не сама Истина, то путь философии есть «постоянное постигание, без окончательного постижения»[1012].

О сносках Булгакова (идейный контекст «Философии хозяйства»)[1013]

Е. Евтухова

…Au-del" du texte philosophique, il n’y a pas une marge blanche, vierge, vide, mais un autre texte, un tissu de differences deforces sans aucun centre de reference prBsente (tout ce dont on disait – l’«histoire», la «politique», l’«economie», la «sexuality», etc. – que ce n ’etait pas ecrit dans des livres: cet ecule avec lequel on n’a pas fini, semble-t-il, de faire marche arriyre, dans les argumentations les plus regressives et en des lieux apparemment imprevisibles)…

Jacques Derrida. Tympan[1014]

В наше время постмодернистская литературная теория сделала легитимным исследование необычных аспектов литературного или философского текста. Согласно воззрению Жака Деррида, всякий текст являет собой не более и не менее чем комментарий, чем заметки, написанные на полях существующего культурного палимпсеста. Сегодня, естественно, мне хотелось бы говорить, о Булгакове, а не о Деррида. Но актуальные проблемы перевода – введения того, что в конце 1980-х годов началось «возвращением забытых имен» в общий культурный обиход, выводит на первый план именно такие проблемы, как значение сносок, ссылок и тому подобных «маргинальных» явлений, т. е. того общего культурного фона, который может восприниматься как сам собой разумеющийся для читателя с «родным языком». Здесь я имею в виду не только обилие переводной литературы в московских академических книжных лавках, но и параллельный феномен на Западе, т. е. появление и достаточно широкое распространение в переводе на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский книг Булгакова, Франка, Флоренского, Соловьева (не говоря уже о Бердяеве). Перевод «Философии хозяйства» на английский язык вышел впервые весной 2000 года в издании Yale University Press; мне бы хотелось рассказать о некоторых наблюдениях, сделанных мною в процессе подготовки текста к печати. Ограничусь весьма «маргинальным» аспектом – заметками о научном аппарате, т. е. о сносках и ссылках, употребляемых Булгаковым в качестве основы учения о софийности хозяйства[1015].

По всей видимости, не может быть философского воззрения более «русского», чем теория о софийном начале – о возвращении если не к потерянному «райскому хозяйству», то, по крайней мере, к жизни в Софии, путем труда не в поте лица, но в радостном сознании своего участия в общем деле человеческого воскрешения. Творчество Булгакова этой эпохи с удивительной легкостью причисляют к «философии единства» и квазимистическим полетам мысли, присущим Серебряному веку русской культуры. Тем интереснее становится анализ отсылочного аппарата данной книги, который состоит почти всецело из работ европейской философии и науки. Конечно, Булгаков вполне эксплицитно выявляет в своем введении цель «перевести некоторые из учений (святых отцов церкви. – Е. Е.) на язык современного философского мышления»[1016]; но интересным является сам факт, что естественная для Булгакова традиция философии была европейской (немецкой и французской). Мне бы не хотелось впадать в искусственную оппозицию «русского» и «европейского». Но в то же время, быть может, нам полезно напомнить себе, что культурный фон, тот научный «родной язык», который выстраивается вокруг текста «Философии хозяйства» и содержится с наибольшей ясностью именно в референтном поле, одинаково далек от современного говорящего как на русском, так и на любом другом европейском языке.

Сноски и ссылки в «Философии хозяйства» можно расчленить на шесть или семь категорий. Среди них первое место, естественно, занимает немецкий идеализм и неоидеализм: Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Фейербах и марбургская и баденская школы неокантианства. Далее следуют: 2) политическая экономия, социология и история (преимущественно немецкие); 3) русский идеализм (Вл. Соловьев, С. Трубецкой, Н. Федоров, П. Флоренский, Л. Лопатин); 4) теория познания и философия науки; 5) математика и статистика; 6) отцы Церкви и средневековые немецкие мистики (Яков Беме, Ангелус Силезиус); 7) материализм и социализм всех возможных оттенков, от британского христианского социализма до Маха, Авенариуса, Бюхнера, Молешотта. Интересен тот факт, что наиболее для нас эзотерические из этих референтных пунктов являются наиболее показательными в отношении образа мысли человека начала прошлого века, преимущественно немецко-европейской культуры, каким был Булгаков. Иными словами, оперировать категориями Кетле или Гартмана было для него так же очевидно, как ссылаться на Канта или Соловьева.

Мне бы хотелось обратить внимание именно на тех мыслителей, которые перестали составлять часть нашего культурного поля, но которые естественно входили в референтный пласт Булгакова. Мне кажется, что именно через них можно изучить некоторые глубинные аспекты булгаковского мышления и с наибольшей яркостью осветить основные стороны самой философии хозяйства. Итак, оставляя в стороне Шеллинга (значение которого для Булгакова мне приходилось обсуждать в других работах[1017]), рассмотрим лишь несколько наиболее интригующих или загадочных примеров.

Имя Adolphe Quételet достаточно часто фигурирует на страницах «Философии хозяйства», чтобы привлечь внимание любого читателя; в частности, ему посвящены две длинные сноски. Но оно встречается весьма небрежно, наряду с Марксом или Риккертом, как само собой разумеющееся, иногда в таких загадочных для современного читателя определениях, как «радикальный кетлетизм».

Кетле (1796–1874) – бельгийский математик-статистик, считавшийся в начале XX века отцом статистической науки. Он предложил впервые применение точных научных методов в исследовании человеческого поведения, основал науку «нравственной статистики» и ввел понятие «среднего человека», тип которого можно было вычислить из статистических данных. Его основные работы: «Physique sociale, ou essai sur le développement des facultés de lʼhomme» («Социальная физика, или Очерк о развитии качеств человека», 1835; 2-е изд. 1869); «Lettres sur la théorie des probabilités» («Письма о теории вероятностей», 1846); «Du système social et des lois que le régissent» («Социальная система и законы, ею управляющие», 1848).

Мне хочется попробовать представить себе тот интеллектуальный мир, в котором Кетле мог являться очевидной ссылкой. В процессе внимательной работы со сносками выясняется, что они перекликаются между собой и с основным текстом. Вокруг Кетле возникают на полях «Философии хозяйства» (пользуясь выражением Деррида) целые