ее борьбой против “царизма” и “самодержавия”. Это явилось совершенно естественным, что с утратой религиозной веры идея священной царской власти с особым почитанием помазанника Божия для меня испарилось, и хуже того, получила отвратительный, невыносимый привкус казенщины, лицемерия, раболепства. Я возненавидел ее, в единомыслии со всею русскою революцией, и постольку разделяю с нею и весь грех ее перед Россией»[951]. Здесь мы видим, хоть и позднее, но редкостное для русского интеллигента покаяние в деле расшатывания царской власти в России. Историю таких покаяний еще предстоит написать.

С 1905 года Булгаков начал преодолевать революционные искушения. Он вспоминал свой «символический жест»: «18 октября 1905 г. в Киеве я вышел из Политехникума с толпой студентов праздновать торжество свободы, имея в петлице красную тряпицу, как и многие, но, увидев и почувствовав происходящее, я бросил ее в отхожее место»[952]. В толпе Булгаков почувствовал дух антихриста: «На площади я почувствовал совершенно явственно влияние антихристова духа: речи ораторов, революционная наглость, которая бросилась прежде всего срывать гербы и флаги, – словом, что-то чужое, холодное и смертоносное так оледенило мне сердце, что придя домой, я бросил свою красную розетку в ватерклозет»[953]. Однако это было только самое начало отрезвления, в 1906 году Булгаков еще писал о бюрократическом деспотизме самодержавия.

Выйдя из II Государственной думы в 1907 году Булгаков «не любил Царя»: «В мою “почвенность” идея монархии и монархической государственности отнюдь не входила»[954]. Любовь к царю родилась внезапно летом 1909 года, когда Булгаков на набережной Ялты увидел царя и стал «царистом»: «Я почувствовал, что и Царь несет свою власть, как крест Христов, и что повиновение Ему тоже может быть крестом Христовым во имя Его. В душе моей, как яркая звезда, загорелась идея священной царской власти. <…> Религиозная идея демократии была обличена и низвергнута во имя теократии в образе царской власти»[955]. Булгаков пришел к «идее священной власти», которая получила для него «характер политического апокалипсиса, запредельного, метаисторического явления Царствия Христова на земле»[956]. Он проникся трагической любовью к царю: «Однажды, всего на краткое мгновение, мелькнуло предо мною ее <царской власти> мистическое видение. Это было при встрече Государя. Я влюбился тогда в образ Государя и с тех пор носил его в сердце, но это была – увы! – трагическая любовь: “Белый Царь” был в самом черном окружении, чрез которое он так и не мог прорваться до самого конца своего царствования. Как трагично переживал я надвигающуюся революцию и отречение от престола, как я предвидел с самого этого дня всю трагическую судьбу и Государя, и его семейства. Долгое время я бредил мыслью о личной встрече с Государем, в которой бы хотел выразить ему все царелюбивые, но и свободолюбивые свои идеи и молить его о спасении России»[957]. Булгаков мечтал молить царя быть царем: «Наблюдая непрестанно, что Царь действует и выступает не как Царь, но как полицейский самодержец, фиговый лист для бюрократии, я – в бессильной мечтательности помышлял об увещаниях, о том, чтобы умолять Царя быть Царем, представить ему записку о царской власти, но все это оставалось в преступно бессильной мечтательности»[958]. За Распутина Булгаков еще больше полюбил царя: «Про себя я Государя за Распутина готов был еще больше любить, и теперь вменяю ему в актив, что при нем возможен был Распутин, но не такой, какой он был в действительности, но как постулат народного святого и пророка при Царе. Царь взыскал пророка, говорил я себе не раз, и его ли вина, если вместо пророка он встретил хлыста. В этом трагическая вина слабости Церкви, интеллигенции, чиновничества, всей России»[959]. Булгаков не мыслил Россию без царя: «В предреволюционной России был такой безумец, который носил в сердце стыдливую и до конца никогда не высказанную трагику любви, которая все время и попиралась ее объектом. Я любил Царя, хотел Россию только с Царем, и без Царя Россия была для меня и не Россия»[960]. Булгаков агонизировал вместе с агонией царской власти[961].

Война застала Булгакова в Крыму «с потаенным чувством мистической любви к Царю и вместе с тем с постоянно растравляемой раной в сердце от постоянного попирания этого чувства». Начало войны было для Булгакова «откровением о Царе»: «Я лишь из газет узнавал о тех восторгах, которыми окружено было имя Государя. Особенно потрясло меня описание первого выхода в Зимнем Дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились перед Царем на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. О, как я трепетал от радости, восторга, умиления, читая это. Как будто и сам был там, как будто то видение на Ялтинской набережной теперь приняло всероссийский размер. Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический луч Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это – откровение для всей России. В газетах стали появляться новые речи о примирении властей (читай: Царя) с народом, за этим последовали восторженные студенческие манифестации. Улицы столицы увидели неслыханное в истории зрелище: манифестации молодежи с царским портретом и пением гимна. Государь ответил на студенческий привет достойной и теплой телеграммой. Мое сердце рвалось от восторга»[962].

В книге «Свет невечерний» (1917) Булгаков отверг свой же «рассудочный утилитаризм» о власти, устроенной «деловым образом, по-европейски», «вне всяких обольщений, при холодном, прозаическом свете рабочего буднего дня». Здесь власть предстает как «темный инстинкт»: «Народное сознание, пока оно не затянуто еще в своих глубинах песком рационализма, не колеблясь, исповедует особый священный авторитет власти»[963]. На востоке царская власть всегда обладала харизмой: «На востоке царская власть стала рассматриваться как один из видов церковного служения, которые вообще могут быть различны и многообразны, а каждому служению соответствует своя особая харисма. Молитвенное же освящение Церкви царская власть получала в обряде венчания на царство, которым устанавливалась некая брачность»[964]. Через идею «Белого Царя» русский народ воспринимал самодержавие: «Земной царь в этом свете становился как бы некоей иконой Царя царей, на которой в торжественные, священные миги мог загореться луч Белого Царства»[965]. Русский народ лелеял апокалиптический идеал «Белого Царя», когда будет преодолена власть[966].

Ослабление религиозного мирочувствия приводило к ослаблению харизмы власти: «Секуларизация власти состоит в ослаблении религиозных уз, взаимно связывающих ее и подданных, в отрицании теургийного начала власти и