опыт? Таких запретов нет. Догматы есть богооткровенные истины, неизменные и обязательные для всех членов Церкви. Догматы неизменны, но пути их усвоения и понимания различны у разных людей. Возможно смиренное усвоение догматов только верою без всякого духовного опыта и рассуждения. Однако существует путь постижения догматов путем духовного опыта. В основе догматов лежит не рассуждение, не только Откровение, но и опыт духовной жизни, через призму которого Бог открывается не как Бог философов и ученых, а как Бог Живой, как Живая Истина, как Иисус Христос. Святоотеческая мысль ориентирует человека, стремящегося к постижению Божественной реальности не на догматы, а на благодать Св. Духа. Этим путем и пытался следовать о. Сергий. Однако на этом пути стремящегося к Истине поджидают опасности – усваивается ли именно Откровение или Оно подменяется произволом самого человека. Как относиться к конкретному личному духовному опыту, претендующему на познание Божественных Истин? Как проверить достоверность личного опыта? Церковь отвергает иллюзорный опыт, противоречащий соборному опыту Церкви, ее догматам. Но как относиться к духовному опыту, не противоречащему догматам Церкви? Церковь учит осторожности при определении достоверности личного духовного опыта. Но должна ли эта осторожность превращаться в отрицание личного духовного опыта? Наше отношение к претензиям на духовный опыт находится между крайними степенями доверия и недоверия. Отношение к духовному опыту о. Сергия реализовало степени от полного отрицания до безусловного приятия. Я уверен, есть отрицатели и духовного опыта о. Сергия, и его богословских построений; есть и в той или иной мере доверяющие и этому опыту, и его богословию. Мне представляется, что здесь сформулированы очень сложные вопросы, способные замедлить категоричность возможных ответов.

Путь прот. Сергия Булгакова от мечты о цареубийстве к царелюбию

В 1881 году мальчиком Булгаков «горестно переживал убийство Александра II». Но к царствованию Александра III он был уже непримирим. Особым соблазном для Булгакова была связь православия и самодержавия. Так же непримиримо он относился и к воцарению Николая II[932]. Далее его целиком захватили революционные настроения. В студенчестве он мечтал о цареубийстве[933]. Став «легальным марксистом», он полагал, что революция станет и реформацией: «Из характера отношений между православием и самодержавием следует, что политический переворот в России явится вместе с тем и коренной церковной реформой – революция одновременно будет и реформацией. Русская реформация будет, несомненно, прежде всего церковно-административной и выразится в ниспровержении цезарепапизма и освобождении Церкви»[934]. В письме к А. С. Глинке-Волжскому от 17 мая 1906 года неудовлетворенный революцией 1905 г. Булгаков возлагал надежду на будущую «настоящую революцию»: «Кажется, будет революция у нас настоящая!»[935]

В статье «Письма из России. II. Самодержавие и православие. (Посвящается искренним приверженцам православной церкви)», помещенной в нелегальном либеральном журнале «Освобождение», вышедшем в Штутгарте в 1902 году, Булгаков обвинял самодержавие в духовном насилии над церковью. Православная церковь порабощена «цезарепапизмом», «порабощена до полной почти потери нравственного сознания полицейско-самодержавным государством»[936]. Само богослужение осквернено раболепством перед самодержавием. Полицейские функции навязаны церкви самодержавием, ибо «жандармы души важнее жандармов тела»[937]. Булгаков испытывал омерзение от Мережковского, который усматривал «мистический характер самодержавия»[938]. Булгаков оценивал положение церкви как худшее, чем «открытое гонение». Он осуждал о. Иоанна Кронштадтского, который «суконным языком» выступал против «мятежников» в защиту самодержавия[939]. Отсюда Булгаков делал вывод, что «искренние православные» должны объединиться со всеми протестующими – православными и неправославными, религиозными и атеистами – в борьбе против самодержавия[940]. Булгаков сожалел, что церковные организации не участвуют в социальной борьбе современности; было бы желательно участие духовенства в классовой борьбе: «Какое прекрасное поле деятельности нашло бы русское духовенство, если бы оно во имя христианской заповеди любви захотело помочь обездоленным классам в их жизненной борьбе!»[941] Булгаков надеялся, что «русский народ, ныне деспотически управляемый, покажет, может быть, образец демократического строя»[942]. Показал!

В статье «Очерк о Ф. М. Достоевском. Чрез четверть века (1881–1906)» Булгаков писал о самодержавии так, как думала и писала вся либеральная и радикальная интеллигенция. Для него самодержавие «было и остается историческим несчастьем, тяжелым крестом для русского народа»[943]. Булгаков писал в те годы: «Благочестивейший самодержец, официальный защитник, покровитель и глава православной церкви есть самый злой ее враг и гонитель, парализующий всю жизнь в церкви»[944]. «Царь окончательно отделился от народа бюрократическим “средостением”, и речь об отношениях отца к детям утеряла всякий смысл, гораздо точнее действительное положение вещей может быть уподоблено отношению между завоевателями и завоеванным народом, ханскими баскаками и Русью. Россия вступила в мрачную эпоху бюрократического деспотизма, от которого в ужасе отшатнулись бы искренние славянофилы»[945]. Там, «где царствует бюрократия под предлогом и под псевдонимом самодержавия», там «раскрылись врата ада, из пасти которого в Россию вселяются полчища демонов и несут России ужасы междуусобной войны, всеобщего озверения и взаимного истребления»[946]. Это Булгаков называл «бюрократическим нигилизмом», «татарщиной». Бюрократизм стремится подчинить себе Церковь, что является осквернением святынь: «Он стремится превратить официальную русскую церковь в атрибут государственности и средство для поддержания своего престижа, а церковные алтари в черносотенные кафедры»[947]. Здесь Булгаков различает «благочестивого самодержца» и царство бюрократии, отделившее Царя от народа. «Бюрократический деспотизм» отличен от власти Царя. Это влечет Россию к гибели.

Бюрократическому самодержавию Булгаков противопоставлял «по-европейски» организованную утопию: «Тогда он <народ> сумеет устранить обман и самозванство, столь дорого ему стоившие, и уже деловым образом, по-европейски, устроит свои дела, вне всяких обольщений, при холодном, прозаическом свете рабочего буднего дня; он установит народное представительство по четыреххвостной или семихвостной формуле, которое будет верно и честно блюсти интересы народа, беречь его кошелек, устранять тяжелые последствия самодержавия»[948]. Это народное представительство должно будет сочетать внешние формы европейского парламентаризма и «идеал торжествующей, победившей государство церкви»[949]. Поразительная слепота в отношении и к европейской, и к русской истории. Ведь знал же Булгаков историю Французской революции и пережил русскую революцию 1905 года, знал и о положении христианства на Западе.

В том же 1906 году в статье «Церковь и государство» Булгаков утверждал «право на революцию»: «Государственный переворот становится обязателен постольку, поскольку он совершается не во имя отрицания права и законной “власти”, но именно ради ее утверждения, ради борьбы с узурпаторами власти за истинную власть»[950]. Преп. Сергия Радонежского Булгаков назвал «революционером» за то, что он благословил Дмитрия Донского на битву с Мамаем (тогдашним Самодержцем).

Позже Булгаков осознал свою ответственность за русскую революцию: «Здесь я сразу и всецело стал на сторону революции с