миры сцеплений научных идей, идеологических контекстов и духовных эволюций их создателей. Внедрение Кетле в кругозор Булгакова можно было бы разделить на три этапа.

Прежде всего Кетле вписывается в ряд ссылок на различных представителей европейской традиции статистической мысли, также выступающих в той или иной роли в булгаковском тексте. Простой перечень имен уже создает определенную картину того разреза статистической науки, который входил в научный лексикон Булгакова. В начале списка (хронологически) стоит лютеранский пастор И. П. Зюссмильх (Johann Peter Süßmilch; 1707–1767), чьи попытки применить математику в области статистики, очевидно, неведомые Кетле, предвосхищали работы последнего. Зюссмильх в особенности уделял внимание законам прироста населения, в котором он видел следы Божественного провидения. Здесь интересно раннее развитие статистики в согласии с общими позициями христианства и даже на почве христианского мировоззрения[1018]. Зюссмильх, между прочим, имел широкий круг интересов, который включал лингвистику: в грамматических структурах он также наблюдал действие Божества. К этому же кругу принадлежат В. Лексис (Wilhelm Lexis; 1837–1914), выдающийся немецкий экономист, среди прочего, исследовавший теорию демографической статистики (1871) и почитавшийся как один из немногих в мире специалистов по математической статистике; Ж. Бертран (Joseph Bertrand; 1822–1900), французский математик, который, помимо работ по математической физике, написал книгу «Calcul des probabilités» («Вычисление вероятностей», 1889). В какой-то степени сюда можно причислить и более известного французского философа A. Kуpно (Antoine Cournot, 1801–1877), который у Булгакова выступает в качестве первого ученого, успешно применившего математические модели к области политической экономии, с тем чтобы ограничить свои исследования квантифицируемыми объектами, такими как цены или прибыль. В ассоциации с Кетле возникает целый мир европейской статистической науки, в котором Булгаков, конечно, ориентировался с полной естественностью.

Однако истинное значение «кетлетизма» раскрывается только при разборе собственно русского восприятия Кетле. Множество ссылок на Кетле уводит нас в пространство, редко ассоциирующееся с Булгаковым как религиозным философом, и позволяет реконструировать интересную и пока еще очень малоисследованную нить из истории мысли. Я имею в виду область земской статистики, игравшей ключевую роль в политической жизни 1890-х и 1900-х годов и хорошо известной Булгакову не только вследствие его научных занятий, но и на почве активной политической деятельности в качестве автора аграрной программы кадетской партии, члена Вольного экономического общества (в которое он вступил в январе 1905 года), представителя небольшой фракции христианских социалистов во Второй думе. Выясняется, что Булгаков ведет диалог не столько с самим Кетле, сколько с восприятием его именно в земской среде. Усвоение Булгаковым «земского прочтения» Кетле можно считать вторым этапом в развитии его «кетлетизма».

В том, что труды Кетле сделались предметом массового обихода русской земской статистики, важную роль как посредник сыграл Г. Т Бокль (Henry Thomas Buckle), в наше время известный, если я не ошибаюсь, преимущественно исследователям творчества Чернышевского.

Именно Бокль[1019], благодаря безумному успеху «History of Civilization in England» («История цивилизации в Англии, 1857–1861), стал популяризатором социальной физики Кетле как в России, так и повсюду в Европе и Америке[1020]. Интересно то, что в вульгаризованном переложении Бокля, так же как в первом переводе Кетле на русский язык[1021], идеи бельгийского статистика обратили на себя внимание русских статистиков-практиков, например главы московского земского статистического бюро Н. А. Каблукова[1022]. Ко времени расцвета статистики в 1870-е и 1880-е годы статистические методы Кетле стали предметом научных и политических дискуссий в среде земских и государственных статистиков, споривших между собой о применимости разных способов исчисления и каталогизации крестьянских хозяйств, что было одной из центральных задач в послереформенные годы. Вопрос об измерении земельных угодий и земском налогообложении имел самый острый характер в эпоху, когда земля переходила из рук в руки. В то время как административным статистикам (Центральный статистический комитет Министерства внутренних дел) импонировали понятия «средний человек» и «закон больших чисел», согласно которым точность статистического вычисления увеличивается по мере увеличения базы данных, земские практики искали методы, способные учитывать индивидуальные или местные условия[1023].

Можно сказать, что Кетле ассоциировался для Булгакова, как для многих, с вопросом о детерминизме vs. свободе воли. Наиболее показательна десятая сноска к главе «Границы социального детерминизма» (цитата из Кетле): «Следует ли отрицать свободную волю в человеке? Мне кажется, что нет. Я думаю только, что деятельность этой свободной воли заключается в слишком тесных пределах и играет в общественных явлениях роль причины случайной… Премудрость Высшего Существа положила пределы нашим нравственным свойствам так же, как и физическим; Ему не угодно было, чтоб человек мог посягать на Его вечные законы»[1024].

В качестве положительной альтернативы к чересчур узким рамкам, оставляемым Кетле для человеческой свободы, Булгаков предлагает то, что можно было бы назвать «статистическим агностицизмом» A. A. Чупрова, автора книги «Очерки по теории статистики» (1909). Чупров, согласно Булгакову, стремился отграничить область статистического исследования от философских вопросов. Суммируя целый ряд цитат из Чупрова (в том числе «Свобода самая неограниченная отлично мирится с фактом устойчивости чисел нравственной статистики»), Булгаков замечает: «Утверждения статистики относятся к совершенно иной плоскости, нежели та, в которой мы встречаем конкретное и индивидуальное»[1025]. Итак, согласно Булгакову, не следует делать никаких выводов вообще о свободе воли на основании статистических теорий или исследований.

Наконец, третий этап – это форма, которую принимали рассуждения о применении точных методов к изучению общества и возможных философских или метафизических последствиях в определенном кругу немецких, а также многих русских ученых, современников Булгакова. Сегодня из этой полемики, средоточием которой являлся журнал «Archiv für Sozialwißenschaft und Sozialpolitik», запомнился едва ли не один Макс Вебер. Сопоставление Булгакова с Вебером проводилось не раз[1026]. Его сноски, однако, свидетельствуют о том, что здесь идет речь не столько о взаимосвязи двух «великих мыслителей», сколько о полной и естественной погруженности Булгакова в подробности немецкой полемики. Участники журнала в тесном общении с неокантианским движением ставили себе задачу выяснить точные правила социально-научной методологии, одновременно сохраняя момент индивидуального свободного действия[1027].

О знакомстве с данными дебатами Булгакова свидетельствует обилие имен из тех кругов немецкой академической жизни, на которые он ссылается. Шмоллер, Брентано, Бюхер[1028], Родбертус, Штольцман[1029], Лист[1030], Зиммель, Зомбарт[1031], Мейер[1032], Пельманн[1033], Штаммлер[1034] присоединяются к самому Веберу как представители немецкой политико-экономической, социологической и социально-исторической мысли. Здесь важен, естественно, не сам факт ссылок, а то идеологическое и научное содержание, на которое они указывают. Шмоллер, Брентано и Бюхер, например, выступают для Булгакова в качестве представителей немарксистской политической экономии, которые, тем не менее,