выражают с наибольшей яркостью скрытый материализм или «экономизм», согласно Булгакову присущий экономической науке вообще. (Аналогия с Кетле очевидна.) Любопытно, что интеллектуальный путь этих немецких ученых был не менее сложным и изломанным, чем путь самого Булгакова и других русских мыслителей, прошедших дорогу «от марксизма к идеализму». Г. Шмоллер (Gustav Schmoller; 1838–1917), выдвинувший теорию народного хозяйства в качестве противовеса манчестеровскому индивидуализму и стоявший близко к принципам государственного социализма, на более позднем этапе сблизился с Л. Брентано (Lujo Brentano; 1844–1931) – историком рабочего движения, который, пройдя через этап увлечения Kathedersozialismus[1035], вместе с Шмоллером основал Verein für Sozialpolitik (Союз социальной политики), направленный против государственного социализма. И.-К. Родбертус-Ягецов (Johann– Karl Rodbertus-Jagetzow; 1805–1875) – прусский экономист, историк и политический деятель, начинал с синтеза монархизма, национализма и социализма под общей эгидой теории постепенности (Kontinuität), но со временем, в силу выдвижения труда на первый план в его экономических работах, пришел к союзу с SDP. Философ и социолог Г. Зиммель (Georg Simmel; 1858–1917) начинал под влиянием Дарвина и Спенсера как биологический эволюционист, но перешел на позицию метафизического идеализма. Его интерес к теории ценности в истории сближал его с юго-западной (т. е. баденской) школой неокантианства; еще позднее он проповедовал бергсоновскую метафизику, сосредоточенную на «вопросах жизни». В соответствии с общей тенденцией начала ХХ века переводить фокус с внешних на «внутренние» аспекты социальной и духовной жизни и в какой-то степени предвосхищая Булгакова, работа Зиммеля «Философия денег» (1900) предлагала в качестве начального пункта социальной философии сам вопрос денег или ценностей вместо механизмов народного хозяйства.

Обилие неисследованных тем весьма очевидно. Здесь мне приходится ограничиться двумя наблюдениями. Во-первых, постоянные ссылки на немецкие дебаты показывают, насколько близкими Булгакову оставались жгучие вопросы его собственной юности. В седьмой главе он пишет с очевидной симпатией: «Еще до сих пор не вполне прошло то изумление и даже оцепенение, которое охватило Кетле (а ранее Зюссмильха) после его открытия статистических единообразий общественной жизни, с тех пор усердно разрабатываемых в разных проявлениях»[1036]. Это замечание прямо отсылает к полемике со Струве по поводу Штаммлера, которая впервые выдвинула Булгакова на общественную сцену (1897). В ранних работах Булгакова «О закономерности социальных явлений» (1896) и «Закон причинности и свобода человеческих действий» (1897) просвечивает откровенное упоение понятием исторической закономерности и возможностью вносить единство и закономерность в хаос постоянно сменяющихся явлений социальной истории»[1037]. Понимание соблазна абсолютной закономерности имело глубокие корни в интеллектуальном развитии Булгакова; в попытке найти альтернативное решение он стремился ответить не только «кетлетистам» или «марксистам», но и самому себе.

Второе наблюдение: сопоставление идейного мира Булгакова с немецкой наукой еще раз подтверждает степень, в которой русские и немецкие ученые составляли единый круг. Цитаты из немецкой научной литературы у Булгакова находят зеркальное отражение у тех же немцев: если Булгаков цитирует Штаммлера и Зиммеля, то Вебер полемизирует с «Проблемами идеализма», в особенности с Б. А. Кистяковским, с такой же простотой и естественностью, как со своими соотечественниками[1038]. Вебер также подробно отвечает на аргументы Чупрова, известные ему из статьи на немецком языке в сборнике Шмоллера[1039].

Я надеюсь, что мне удалось передать в какой-то мере ту увлекательность, которую для меня представляла работа над сносками у Булгакова. Здесь прослежена лишь одна нить, связанная с именем бельгийского статистика Адольфа Кетле: как видно из предыдущего, понятие о нравственной статистике и связанный круг вопросов о детерминизме и свободе воли перешли из Бельгии в Англию (Бокль), из Англии в среду земской статистики в России, через Чупрова в Германию («Archiv für Sozialwißenschaft») и обратно к Булгакову, определяя те задачи, которые он себе поставил в «Философии хозяйства». В более привычном анализе текста это имя (Кетле), скорее всего, не фигурировало бы вовсе, поскольку оно не бросается в глаза как определяющее для образа мысли Булгакова. Однако, как показывает проделанный разбор, именно такие «маргинальные» упоминания «на полях» основного текста иногда указывают на наиболее глубокие аспекты культурного контекста и способны далее вывести на первый план прежде не замеченные, но важные эпизоды из истории идей. Даже на основании этого единственного примера перед современным исследователем наглядно возникают именно те миры, которые составляли богатство культурного «багажа» философа. (Можно также обратить внимание на множество соблазнительных историй и деталей, в рамках которых формировались булгаковские идеи о софийности хозяйства.) Такие референтные пункты, как статуя Кондильяка[1040], теория Канта – Лапласа[1041], «гилогизм» Эрнста Геккеля[1042]; увлечение неевклидовой геометрией; кажущееся нам наивным удивление перед фактами современной технологии (телефон, трамвай); и на более серьезном уровне упоминание таких забытых мыслителей, как венгерский философ М. Паладжи (Melchior Paljgyi), чья работа «Neue Theorie des Raumes und der Zeit» («Теория пространства и времени», 1901) выдвигала некоторые из философских основ теории относительности, одним штрихом определяют Булгакова как человека, имевшего прочные корни в общеевропейской буржуазной культуре начала XX века. Именно эти, может быть, даже неосознанные детали создают не менее выразительный портрет мыслителя, чем собственно философский разбор самого текста.

А как все-таки с философией хозяйства? Добавляет ли наше «маргинальное» прочтение что-нибудь к основной концепции софийности хозяйства? Прежде всего Булгакова занимает проблема отношения субъекта и объекта. Вся предшествующая философия делится для него на два основных направления, делающих чрезмерный упор то на идеализм, то на материализм или, в булгаковской терминологии, интеллектуализм и антиинтеллектуализм. Едва ли не единственные исключения – Шеллинг и Владимир Соловьев. Сам Булгаков разрешает проблему субъекта и объекта путем труда: погружение субъекта – объекта вместе в жизнь, в трудовой процесс, снимает их оппозицию и преобразовывает банальность ежедневной работы, будь то вспашка борозды в поле или написание страницы научного текста, в Божественное действие в той степени, в которой оно стремится к воплощению софийного начала. Мне приходилось слышать от моих коллег, что Булгаков (в отличие, например, от Бердяева) мало внимания уделяет свободе воли, что воспроизводить данное Богом – это еще не свобода. Тот идейный контекст, который я пыталась здесь восстановить, как мне кажется, достаточно явно отвергает подобное утверждение. Работа «Философия хозяйства» – это не только антимарксистский или постмарксистский текст. Скорее, в ней содержится отрицание способности любых статистических или «объективных» данных предрешать проблемы человеческого действия. Этика радостного, софийного труда – та инструкция, которую Булгаков дает каждому человеку как хозяину, отвечает одновременно всем попыткам «железного» XIX века свести на нет человеческую свободу, выражая на языке философии те же стремления, которые побудили Булгакова стать на сторону освободительного движения в годы, предшествовавшие революции 1905 года.