признал реальной опасность погромов и погромного настроения духовенства и высказал уверенность в том, что если они будут преодолены, это будет иметь позитивное внешнеполитическое значение: «Направление мысли нашего духовенства при перевороте в религиозную сторону, вообще народное настроение, конечно, покажет демократическому Западу и Соединенным Штатам, насколько, с их точки зрения, была бы выгоднее победа Колчака, Деникина или Врангеля, то есть смена одной власти другой, хотя бы имеющей реакционные задатки, но все-таки же властью, понимающей обязанности государства, насколько такая победа была бы предпочтительнее стихийного крушения большевизма народной волной». В «погромных» слухах упоминалось и имя Булгакова. Как сообщил Маклаков, Врангель в разговоре с ним высказался за то, чтобы погромная пропаганда была преодолена силами самой церковной иерархии: «Он не только со мной не спорил, но сейчас же во всем согласился, согласился в том, что вообще проповеди духовенства принимают уродливую форму; я запретил, сказал он, печатать в газетах послания этих епископов, и действительно, в газетах были напечатаны только краткие изложения со смягчением всех углов. Было бы желательно, говорил он, чтобы. проповедь была обуздана самими же епископами, чтобы в самой церкви пробивались другие течения. И он настойчиво рекомендовал мне дружески поговорить с Булгаковым, который был моим товарищем по университету, с которым мы были в самых лучших отношениях, который был, наконец, совершенно культурным человеком и на которого он рассчитывал как на возможного представителя такого рода культурного духовенства». По итогам встречи и беседы с самим Булгаковым Маклаков однозначно опроверг слухи об участии Булгакова в погромной агитации, возложив ответственность за распространяемые о нем слухи на «неграмотность информаторов» (именно эту формулу, несомненно восходящую к формулировке Маклакова, употребил в печати и А. В. Карташев, адвокатируя Булгакова), но то, что далее подробно рассказал Маклаков, позволяет заключить, что развивая в своих публичных докладах философский поиск «корней большевизма» в иудейском духе революции, Булгаков вовсе не случайно получил задание сформулировать антиреволюционное обращение к пастве и вовсе не далеко отстоял от идейного строя упомянутой агитации, понимая, что дело собственно погромной агитации проистекает из того же строя идей. Не призывая к погромам, он был убежден и убеждал других, что именно иудейский корень русской революции должен быть преодолен на пути христианизации.

Маклаков свидетельствовал в письме к Бахметеву от 21 октября 1920 года: «Я действительно говорил с Булгаковым и после этого много стало для меня понятным. Мы с Булгаковым встретились очень дружески и дружески разошлись, проговорив целую ночь и целое утро. Я скажу больше, мы кое до чего договорились, но все-таки между нами обнаружилась такая пропасть в исходных точках, после которой никакое соглашение не представляется возможным. Основная позиция Булгакова все-таки же та, что у духовенства сейчас совершенно задача не политическая, не партийная, а задача воспитательная; Россия погибла именно потому, думает он, что народ испортился, что русская душа развратилась, и развратилась она потому, что она забыла религиозные идеалы и усвоила начала современного мировоззрения, жаждущего материальных благ, и т. д. Поэтому Булгаков думает, что духовенству нужно полностью и целиком сделать призыв к этим чувствам и настроениям народной души, не смущаясь никакими политическими, тактическими и партийными соображениями. Говоря грубо, он мне сказал, что предпочитает, чтобы Россия сделалась большевистской вся целиком, откуда она выйдет перерожденною в духе христианства, чем стала бы буржуазно-демократической, самодовольной, благоустроенной, но забывшей Бога. Но Булгаков совершенно признает, что государство не может стать на эту точку зрения, что у него свои задачи; он согласился со мною, что хотя он мне указывал, что эти проповеди в Крыму возможны потому, что Врангель стоит на Перекопе, а последнее мыслимо только потому, что Запад дает ему ружья; и что если бы Врангель исчез, то те чудотворные иконы, которые были привезены в Севастополь при громадном стечении народа (я видел эту встречу), были бы исщеплены на кусочки, и потом синематографы это бы показывали. Булгаков согласился и с этим, но вывод у него простой: Врангель не устоит, и они будут побиты. Но что же делать. Это Божеское попущение.

Что же касается до того, что они своими проповедями мешают Врангелю, то в конце концов, хотя из этого и не следует, что они должны от своей точки зрения отказаться, но даже не согласен в том, чтобы духовенство ему мешало; напротив, нам, дипломатам, следует только использовать эту реакционную тенденцию духовенства, чтобы еще на больший пьедестал поставить культурность Врангеля и его сравнительный либерализм. В области политической Булгаков против даже парламентской монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признает, что никаких шансов на успех у него нет, но так как он не политик и не тактик, он проповедник, то этот вопрос об успехе его не касается. Что же касается до антисемитизма, то здесь я встретил, пожалуй, самый опасный вид антисемитизма: подозрение, если не говорить убеждение, что вообще всем миром владеет объединенный еврейский кагал, организованный где-то такое в Америке в коллегию, и что большевизм был сознательно напущен им на Россию. У него большие сомнения, что это правда, и он настойчиво и очень подробно допрашивал меня о том, в какой мере теми данными, которыми я располагаю, можно было бы опровергнуть это представление. Он выпытывал у меня о моих связях с масонством, о том, что мне приходилось там видеть и слышать, и о raison d’Ktre существования масонства и т. д.; словом, я вижу, что для Булгакова, если не теперь, то в будущем, а для менее культурных епископов и в настоящее время, преобладающая роль евреев среди большевистских главарей не случайность и объясняется не историческими причинами, а есть только проявление той тенденции завоевать мир, которая приписывается [евреям]. Булгаков определенный противник погромов и с этой стороны признает, что проповеди Востокова, хотя и не погромные, – он это отрицает, – но могут вызвать не христианские и очень опасные чувства в массе. Он достаточно культурен, чтобы это признать, но, с другой стороны, Булгаков мог бы дать опору гораздо более опасной, я бы сказал, отжитой тенденции государства смотреть с совершенным удовлетворением на самозащиту от еврейства; я бы не удивился, если бы Булгаков одобрил, если не черту оседлости, то запрет вступать в государственную службу и вообще правовые ограничения еврейства»[1073].

Вскоре врангелевский белый Крым был взят красными и погрузился в массовый красный террор. В истории Белого движения он остался во многом уникальным, хоть и обреченным, опытом «левой политики правыми руками», военной автократии, реализовавшей рыночную аграрную реформу и остановившей столь распространенные в белом тылу еврейские погромы. Исследователь резюмирует: «Недолгий