опыт врангелевского периода Белого движения продемонстрировал, что при наличии политической воли и решительности погромы и антисемитскую агитацию вполне можно было пресечь даже в условиях Гражданской войны и морального разложения рядовых солдат и значительной части офицерского корпуса. Правда, следует иметь в виду, что врангелевский эксперимент был локализован во времени и пространстве: длился в течение чуть более полугода и проводился на территории лишь одной из губерний бывшей Российской империи»[1074].

Булгаков был изгнан с кафедр. Оказалось, что, если не считать участия в мемориальном пушкинском заседании Таврической ученой архивной комиссии 18 октября 1920 года, последним общественным деянием Булгакова стало составление текста «покаянного воззвания» церкви. Можно утверждать, что и разговор его с Маклаковым, и предположительно продолженная им в воззвании линия церковно-философского преодоления «большевистского» иудаизма, которая в откликах эмигрантской печати и советских вождей превратилась в «призывы к еврейским погромам», стали не только предметом его творческих размышлений, но и причиной его общественно-политического, «репутационного» беспокойства. Два года спустя, высланный из советской России властями, Булгаков все еще держал в голове этот «погромный» идейный след, который, как видно, появился еще до церковного проповедничества 1920 года – осенью 1919 года, как реакция не на церковное, а на сугубо идейное выступление Булгакова. Мемуарист свидетельствовал о Булгакове: «Я был одним из последних, с кем он простился в Севастополе и я же оказался, вероятно, первым русским, встретившим его в Константинополе после высылки из СССР[1075]. Не могу, конечно, этого утверждать, но и не могу отделаться от тогдашнего впечатления, что годы советчины как-то его внутренне надломили. И наши разговоры на разные темы привели меня к некоторому общему заключению: даже для людей самого большого ума их эмоции играют огромную роль, временами даже смещающую их основную духовную линию. Между прочим, помню, что вскоре после приезда, он сказал мне, что П. Б. Струве хочет собрать оставшихся в живых участников “Вех” и выпустить новый сборник[1076]. Но у Струве возникли разногласия с Бердяевым. “П. Б. пишет все о смуте. Нет уж, какая там смута!” Очень беспокоило о. Сергия то, что кто-то приписал ему погромные проповеди в Крыму у белых, чего, конечно, не было. И он спрашивал, где это было напечатано»[1077].

Когда в конце 1920 годов (в статье Б. Кандидова «“Дни покаяния в Крыму” в сентябре 1920 года (историческая справка по неопубликованным материалам)» в журнале «Антирелигиозник» (1929, № 7)) вновь появились сведения о погромной агитации Булгакова, тот встревожился и в письме в редакцию «Пути» сообщил подробности дела, как оно ему представлялось. Он напомнил о заседании Высшего Церковного управления на Юге России (председатель архиеп. Димитрий, архим. Феофан, еп. Вениамин, прот. Г. Спасский, П. Н. Апраксин, прот. С. Булгаков, секретарь Е. И. Махараблидзе) – и по просьбе прот. Востокова о «церковном осуждении» с поручением Булгакову «составить проект вероучительного определения о природе социализма и представить его ВЦУ (в этом случае Булгаков использовал сокращенную аббревиатуру). Такой проект, по его словам, был составлен, но в ВЦУ не рассмотрен. И далее Булгаков разъяснил, что в своем проекте сообщил ВЦУ об отсутствии оснований к вероучительному осуждению социализма[1078].

Из изложенного следует сделать вывод о том, что по поручению церковного руководства в сентябре 1920 года Булгаков составил как минимум проект «покаянного послания» к пастве, которое получило широкое распространение в Севастополе, в том числе в виде «прокламаций», и не содержало в себе прямой призыв к погромам, но давало для них – в конкретных общественно-исторических условиях – идейную и «церковную санкцию». Конфликтный и опасный общественно-политический смысл такого рода «послания» был очевиден главе военной и гражданской власти белого Крыма генералу Врангелю и не мог не быть очевиден самому Булгакову, имевшему, в отличие от самого Врангеля, личный многодесятилетний опыт публичной политики, революционной, парламентской и церковно-общественной. Сведения о такой косвенной «погромной агитации» Булгакова по мере его публичных выступлений в Крыму распространялись в печати уже с 1919 года и в 1920-м и в дальнейшие годы получили лишь новое подтверждение и дыхание. Легко ли соединялась эта публичная политика Булгакова с его культурно-философскими убеждениями – вопрос риторический, ибо с любыми убеждениями практическая политика вступает в конфликт и любые индивидуальные, а не школьные, убеждения оставляют достаточный простор для противоречащих им применений.

О. Сергий Булгаков и духовная мобилизация против «мировой Panzerdivision»[1079]

В. Э. Молодяков

О. Сергий Булгаков остался в истории русской философской мысли прежде всего как богослов и метафизик, хотя путь автора работ «о рынках при капиталистическом производстве» и «трудовой ценности» к теологии и софиологии кажется необычным даже по сравнению с другими отечественными мыслителями ХХ века, эволюционировавшими «от марксизма к идеализму». Сосредоточившись на богословской проблематике, на «мыслях о вечном», Булгаков и в поздние годы не переставал следить за политическими событиями вокруг себя и откликаться на них, но эта сторона его деятельности и ее корни, несмотря на публикации текстов, до сих пор изучены недостаточно. Сказанное относится к критике Булгаковым национал-социализма и к его откликам на события Второй мировой войны – откликам проповедника, а не аналитика, не претендующим на объективность и продиктованным в первую очередь личными убеждениями и пристрастиями.

Настоящая статья посвящена анализу поздних работ Булгакова «Размышления о войне» и «Расизм и христианство»[1080], написанных после начала Второй мировой войны и опубликованных лишь в конце 1980-х и начале 1990-х годов, когда они утратили политическую злободневность. «Размышления о войне», созданные до поражения Франции летом 1940 года, еще могли писаться в расчете на публикацию, но оккупация Парижа немцами сделала ее невозможной. Статья «Расизм и христианство», работа над которой шла примерно с августа-сентября 1941 года (после первых поражений Красной армии) до конца весны 1942 года (после битвы под Москвой, но до поражений Красной армии лета 1942 года), в силу своего антинацистского характера изначально не могла быть опубликована или обнародована перед сколько-нибудь значительной аудиторией до поражения Германии или хотя бы освобождения Франции. То же относится к написанному в 1942 году «догматическому очерку» «Гонения на Израиль», который тематически и хронологически примыкает к работе «Расизм и христианство».

Можно сказать, что Булгаков писал эти работы «для истории». Теперь пришло время осмыслить и проанализировать их. Сделать это можно с разных точек зрения, прежде всего богословской, однако в настоящей статье выбран иной подход – историко-политологический.

Начнем с работы «Расизм и христианство», обращенной не только к современным написанию событиям войны, но и к тому, что ей непосредственно предшествовало. Речь идет о