В том месте, где заканчивалась улочка, река делала крутой изгиб, образуя тупой угол, откуда от нее ответвлялся рукав, который через сотню футов вниз по течению втекал обратно в речное русло.

Гуляй-Разгуляй располагался повыше того места, где образовался этот искусственный рукав, и стоял он частично на твердой земле, частично на сваях, вбитых прямо в берег реки, и глядел на ее рукав.

То был довольно просторный и мрачноватый с виду дом, с редкими окнами и плоской крышей, по которой ночами сновали спущенные с цепи молоссы, беспрестанно воющие на луну.

Дон Педро Гарсиас у этого самого дома и остановился. Чтобы завсегдатаям было проще узнать сию юдоль порока, над ее источенной червями дверью разместили вывеску с изображением душ в чистилище, расписанных в гротесковой манере Калло, позади же вывески коптил чахлый светильник.

– Вот мы и пришли, сеньоры, – сказал дон Педро, обращаясь к своим друзьям.

– Гм-м! – протянул Питриан. – А видок-то у этого заведения говорит совсем не в его пользу.

– Да уж, – рассмеялся селянин. – То-то будет, когда вы увидите его изнутри.

– Выходит, – прибавил Олоне, – вы заманили нас в самый настоящий разбойничий притон?

– Ей-богу, что тут еще сказать, – с напускным простодушием отвечал мексиканец, – кроме того, что в нашем положении есть свои «за» и «против».

– Конечно, «за» звучит куда привлекательнее. Впрочем, скоро увидим.

– Во всяком случае, – подхватил Питриан, – для пущей верности буду держаться одной рукой за мачете, а другой за кошелек.

– И такая предосторожность не будет лишней, – подтвердил дон Педро. – Что ж, заходим?

– Как вам будет угодно.

Мексиканец достал из сапога нож и трижды стукнул рукояткой в дверь – с равными промежутками между ударами.

Псы на крыше откликнулись на призывный стук дона Педро злобным воем; изнутри дома тут же послышались крики, сопровождавшиеся шарканьем быстро приближающихся тяжелых шагов и сиплым голосом человека, пытавшегося усмирить разъяренного пса, который, как было слышно, трусил рядом с ним.

Заскрежетал замок – и в приоткрытой двери появилась сперва хитроватая рожа с косящими глазами и всклоченными волосами, а следом – рука с фонарем.

Как мы успели заметить, дверь всего лишь приоткрылась, потому как во всех испанских колониях на дверях домов с внутренней стороны имелись цепочки, позволявшие открывать их только на фут, от силы на полтора; подобная предосторожность могла пригодиться особенно ночью, и служила она главным образом против воров, которых в этих щедро согретых солнцем краях было предостаточно во все времена.

После короткого колебания плутоватая рожа наконец решилась выглянуть наружу. Силясь разглядеть новоприбывших в неверном свете фонаря, хозяин дома обратился к ним охрипшим голосом, больше походившим на тявканье простуженной собаки:

– Эй, вы, какого дьявола вас принесло! Нет чтобы тихо сидеть дома, так они все шляются где ни попадя да беспокоят порядочных людей, колотя к ним в дверь почем зря!

– Да будет вам, дружище, или не признали? Я же ваш добрый приятель дон Педро Гарсиас, черт побери! И имею право на хороший прием, как и мои друзья, что со мной. Хватит держать нас на улице! Да соблаговолите запереть вашу псину, а то сопит за дверью так, будто кусок мяса почуяла!

– А-а, – спохватился хозяин, и рот его искривился в безобразной ухмылке, – так это вы, дон Педро! Что ж, добро пожаловать! Давненько не заглядывали. Вас, верно, не было в Веракрусе?

– Вот и хорошо, amigo[73]. Только негоже разговаривать при свете луны. К тому же на улице как-то неспокойно. Открывайте же, черт бы вас побрал!

– Немного терпения, я сейчас. А собаку не бойтесь: она хоть и лает, но не кусает.

С этими словами хозяин сдернул цепочку и открыл дверь пошире – аккурат настолько, чтобы пропустить в проем троих гостей; засим он тут же захлопнул ее за ними и тщательно запер на замок.

Олоне с товарищем, видя, каким влиянием пользуется мексиканец в этом вертепе, и важность, какую он на себя напустил, призадумались; впрочем, учитывая, что все мексиканцы в душе немного пройдохи и контрабандисты и чуть что, сразу хватаются за наваху[74], новое впечатление об их друге было скорее хорошим, нежели плохим: это вселяло надежду, что с таким удальцом, как добрый селянин, они сумеют в два счета выкрутиться из любой переделки.

Гости оказались в передней, освещенной слабо мерцавшим, как будто чахнущим, светильником; к счастью, их провожатый знал дом как свои пять пальцев.

Дона Педро нисколько не смущал этот полумрак, вернее, сумрачное освещение, и, дав товарищам знак следовать за ним, он прошел через переднюю, свернул налево – во дворик и остановился возле некоего подобия лестницы с врезанными ступеньками, по которой только и можно было попасть на второй этаж.

Еще один светильник, чадивший не меньше других и помещавшийся у подножия лестницы перед неказистой статуэткой Гваделупской Богоматери, покровительницы Мексики, как видно, предназначался для того, чтобы освещать и двор, и лестницу.

Лестница была кривая и трудная для подъема: как выражался на своем образном языке Матюрен Ренье[75], никто, кроме моряков, пожалуй, не дерзнул бы взойти по этим зыбким ступеням, где любой другой мог бы легче легкого свернуть себе шею.

Но как бы там ни было, трое гостей вполне благополучно поднялись на второй этаж.

И остановились перед наглухо запертой дверью, над которой красовалась еще одна вывеска – с шутовской или, скорее, ироничной надписью: Sociédad fraternal de los amigos de la Sabiduria, что в переводе означало «Братство друзей Мудрости».

Перед тем как войти, мексиканец на миг задержался и тихо проговорил:

– Осторожно, сеньоры! Главное, что бы вы там ни увидели и ни услышали, ничему не удивляйтесь.

– Не беспокойтесь, – в один голос отвечали двое друзей.

Между тем по ту сторону двери у членов «Братства друзей Мудрости» шел дым коромыслом. Снаружи отголоски содома слышались вполне отчетливо: то была оглушительная какофония, в которую слились пение, вопли, брань, – и все это под нестройный аккомпанемент скрежещущей музыки, глохнувшей в общем невообразимом гаме.

Дон Педро отодвинул щеколду – дверь отворилась.

Взорам троих друзей открылась странная картина.

Перед ними была просторная зала с широкой эстрадой в глубине; на эстраде размещались полтора десятка горе-музыкантов, силившихся затмить друг дружку игрой на всевозможных инструментах и, казалось, нимало не заботившихся о том, что, собственно, они играют и что по большому счету попросту невозможно было расслышать.