Рудольфа по-прежнему больше всего заботило, как сохранить свою санкт-петербургскую школу. В постоянных поисках сильного и вдохновляющего учителя он в то время обратился к помощи рожденной в России Валентины Переяславец, которая была помощницей Вагановой в Ленинграде, а в 1960-х гг. работала в училище «Американского театра балета». Они познакомились, когда ее приглашали на три месяца преподавать в «Королевский балет» в 1963 и 1965 гг. Ее главной целью было «дать немного больше рукам… эпольман, руки, руки, руки… сделать каждый шаг плавным, [как] у кордебалета в «Баядерке». Крошечная, одухотворенная сторонница строгой дисциплины, Валентина Переяславец разделяла несколько качеств Пушкина. И она была немногословным педагогом, которая не верила в долгие поучения и подробный разбор. Поучительными оказывались показанные ею па и комбинации, даже упражнения у станка, которые казались притягательными, как миниатюрные балеты. Что еще важнее, она, как и Александр Иванович, всегда говорила Рудольфу правду. «Ему не нравится, когда после спектакля приходят и говорят: «Ты чудо. Ты красивый». Это для него не важно. Он всегда говорит мне: «Почему вы такая тихая? Скажите, что вам не нравится». И… он слушает… Я говорю: «Хочешь, скажу, что немного беспокоит мой взгляд?» И он отвечает: «Скажите». И я говорю».

Такой же откровенности он ждал и от педагога и хореографа «Джоффри скул» Эктора Зараспе, эксцентричного аргентинца, который с самого первого занятия дал понять, что в своем классе он – главный. Отказываясь готовиться к пируэту из четвертой позиции, Рудольф возражал: «Простите. В России принято делать пируэт со второй позиции». – «Простите, – возразил Зараспе. – Мы в Америке – с четвертой позиции». «Ему это нравилось, – вспоминает Зараспе. – Он любил, когда педагог требовательный». Но ни один из них не мог стать для Рудольфа настоящим наставником, способным дать ему такое духовное и интеллектуальное руководство, какое изливалось на него на улице Зодчего Росси, где, бывало, всю ночь спорили о классическом стиле, костюмах, прошлых постановках – к ним он относился с благоговением. «Он так вдохновляет меня учить, – говорит Переяславец, – и он всегда использует свою подготовку, то, чему он учился на родине». «Он мой критерий, – добавляет Зараспе. – Я учу его манеру, его движения, его выражение». Но оба знали Рудольфа только как артиста, а не как друга. Как и Зараспе, который «старался не слишком приближаться», Переяславец намеренно сдерживала свою привязанность. «Потому что я не хочу его беспокоить… Я не хочу быть слишком дружелюбной».

Никогда раньше Рудольф не испытывал такого одиночества. В конце октября Эрик написал ему из Чикаго, сокрушаясь из-за разделяющего их расстояния: «Кажется, прошло ужасно много времени с тех пор, как я видел тебя, чувствовал тебя и смотрел на тебя… Иногда мне чудится, будто наше знакомство – всего лишь сон… но я желаю тебе и молюсь, чтобы у тебя было все хорошо и ты был счастлив».

И с Марго они виделись нечасто; все свое свободное время она проводила в больнице Сток-Мандевилл с мужем. Когда состояние Тито перестало быть критическим, она сняла номер в посредственном отеле в Эйлсбери. После спектаклей она садилась в поезд, приезжала в отель, ужинала сэндвичами и спала в отеле до шести утра, а потом шла в больницу и кормила Тито завтраком. Ночевала она в дешевом номере с узкой кроватью, с общим туалетом и душем в конце коридора – какое мрачное существование для прима-балерины! Все, кто наблюдал за ней, восхищались самоотверженностью Марго. Одним из очевидцев был камердинер супругов, Буэнавентура Медина: «Все думали, что, если его парализует, она просто будет платить за хороший уход и все. Но она сказала: «Нет, я покажу всему миру, что могу танцевать и одновременно хорошо ухаживать за мужем». Так она и поступала – вплоть до самого конца».

Семейству Ариас преданность Марго казалась естественной для настоящей латиноамериканской жены, но отдельные скептики находили ее «резкий разворот от скорого развода к самопожертвованию» лицемерием или, по крайней мере, работой на публику.

«Тито не хотел, чтобы она была с ним, так в чем смысл? – спрашивает Джоан Тринг. – Вся эта ситуация раздражала Рудольфа, как и меня». Однако Марго не притворялась, не играла – она получила что хотела: Тито все время был с ней рядом, и она могла изливать на него любовь и преданность. Теперь она больше не страдала из-за его измен, а чувство долга у нее было таким же безусловным, как и ее преданность балету. Но как в такую картину вписывался Рудольф?

Чаще всего ему приходилось ужинать в одиночестве. Ему нравился ресторан La Popote на Уолтон-стрит – готовили там посредственно, зато официанты были исключительно красавчиками; или The Casserole на Кингс-Роуд, в котором имелась дополнительная приманка. Там в цокольном этаже разместился один из первых лондонских гей-клубов, «Жиголо». Как-то вечером Рудольф заказал в La Popote свой обычный стейк, когда его взгляд упал на брюнета с красивым классическим лицом – типаж Жана Маре или Эрика Бруна, если бы у того были черные волосы. Рудольф смотрел на него в упор, не улыбаясь, но, заметив, что официант собирается принять у молодого человека заказ, он подозвал его и что-то написал на обороте меню. Там оказалось всего одно слово: «Привет».

Кит Бакстер сразу понял, кто перед ним. Он был актером и за два года до того едва не снялся вместе с Рудольфом в крупнобюджетном фильме на библейский сюжет; режиссерами должны были стать четверо известных людей, в том числе Орсон Уэллс[90].

Два года спустя в ресторане La Popote Кит, не показывая виду, что Рудольф его интересует, начал беседовать с каким-то критиком, сидевшим за соседним столиком. В углу наискосок от них сидели Фрэнсис Бэкон и его спутник в форме матроса торгового флота. Матрос так напился, что едва не падал со стула. Рудольф расплатился по счету и одновременно заказал еще кофе. Когда он увидел, что молодой человек тоже просит счет, он немедленно встал и вышел. Садясь в свою машину, Кит увидел, как мигнули фары «мерседеса», стоящего напротив. Рудольф тронулся с места, убедился, что Кит следует за ним, и они поехали в Белгрейвию.

Квартира оказалась удобной, но стандартной и безликой. Когда Рудольф пошел на кухню, чтобы налить им выпить, Кит сел. Шли минуты. Он снял туфли, когда открылась дверь и вошел Рудольф, совершенно голый, с двумя стаканами водки. «Не дав мне даже пригубить, он лег на живот на ковер. Все произошло довольно механически. Потом он сразу встал и ушел в другую комнату. Я ждал, что он вернется, но он так и не появился. Мне показалось жаль зря расходовать «Столичную», поэтому я выпил свою водку, а заодно и его».

Надев одну туфлю (только ее до того он и успел снять), Кит отнес стаканы на кухню и приготовился уходить. Когда он брал ключи от машины, неожиданно появился Рудольф. «Никаких ключей. Ты остаешься», – сказал он.