глубокого, принципиального различия между методом science и методом humanities. Во-вторых, историк теперь оказывается перед новым вопросом: каким образом осознавали все эти категории сами люди изучаемой эпохи? Выясняется, что, например, в Средние века они по-своему воспринимали время [5] и пространство [21], а равно и причинно-следственные связи [31, 36], особым образом осмысляли социальный строй [45] и производственную деятельность, причудливо объединяя миф и ремесло [30], что обмен имел у них (как и в архаических обществах) наряду с материальными функциями также и символические [9, 44], что они особым образом, не так, как ныне, представляли себе детство и ребенка [32] и что личность в ту эпоху обладала специфическим самосознанием [46]. Я ссылаюсь на наблюдения над историей европейского Средневековья потому, что именно эта эпоха в первую очередь послужила своего рода «испытательным полигоном» для обоснования новых проблем и для проверки новых методов исторического исследования.

Перед историком возникает необходимость каким-то образом сочетать два разных подхода. Один — «извне», когда общество прошлого рассматривается с позиций внешнего наблюдателя, прилагающего к материалу источников критерии и понятия современности. Другой подход — «изнутри», связанный с проникновением во внутренний мир людей изучаемой эпохи, подход, при котором изучается их собственный взгляд на самих себя, на свой социальный мир и природное окружение. Оба подхода совершенно различны, но только их сопоставление открывает возможность увидеть общество и культуру прошлого исторически верно и «стереоскопично». Лишь применение такого комплексного метода раскрывает человеческое содержание истории и дает возможность отойти от абстрактного ее понимания в категориях социологии и приблизиться к конкретному видению ее неповторимого своеобразия [17]. Новый подход ориентирует на выявление особенного и индивидуального, т. е. отвечает принципам идиографизма.

В соответствии с присущим людям того времени образом мира строилось и их социальное поведение. Мир воображения Средних веков [54] не может изучаться в отрыве от социальной действительности — он был ее неотъемлемой конститутивной частью. Привычное для философов и историков противопоставление «субъективного» и «объективного» не помогает понять мир людей, ушедших в историю. Побудительные причины и стимулы их деятельности приходится искать не в одной только материальной сфере — их экономическое поведение непонятно, будучи взято вне всеобъемлющей и всепроникающей ментальной и аффективной сферы.

Таким образом, выясняется, что психологический аспект исторического исследования — необходимая его сторона, отвечающая природе истории. До тех пор пока историки сосредоточивали свое внимание на общественных формациях, способах производства и расчленяли материал в соответствии с категориями «базиса» и «надстройки», социальная и индивидуальная психология могла в лучшем случае расцениваться в качестве красочного, но вовсе не обязательного добавления к «основным» темам истории. Теперь становится понятным, что при таком подходе из истории выхолащивалось ее существо.

Традиционная трактовка не была направлена на подлинное историческое объяснение. Ведь такое объяснение заключается в том, чтобы понять историю как результат деятельности людей, следовательно, необходимо раскрыть побудительные причины их действий. Но люди не совершают поступков, внутренне не мотивированных, не прошедших через сферу их мыслей и эмоций. Плоско понятый материализм превращает человеческую историю в «социальную физику». Преодолеть этот стереотип — нелегкая задача, ибо привычные упрощенные схемы исторического объяснения глубоко впитаны сознанием как профессиональных историков, так и их читателей.

Когда ставится вопрос о связи между ментальными структурами и структурами материальными, то ищут «земное ядро» умственных представлений. Иными словами, спешат свести эти идеальные образования к материальным мотивам и социально-классовым интересам. Пафосом редукционизма пропитаны и наша историческая продукция, и творчество историков литературы и искусства. Между тем несравненно более сложная, но одновременно и благодарная задача — вскрыть идеальные и психологические основы практического поведения людей. Макс Вебер в свое время продемонстрировал продуктивность этого подхода, изучая взаимодействие между типом религии и зарождением капитализма [22, 25].

Люсьен Февр выдвинул понятия «духовного оснащения», «умственной вооруженности» (outillage mental), которая присуща данной эпохе, предоставляет в распоряжение современников способы восприятия и освоения мира и определяет доминирующий тип самосознания [48]. Каждая культура характеризуется собственным специфическим ментальным аппаратом — разумеется, не в том смысле, что все принадлежащие к ней люди мыслят и чувствуют одинаково, — речь идет о том круге понятий и категорий, навыков и автоматизмов сознания, за пределы которого мысль человека данной эпохи не в состоянии выйти. Это незримый «магический круг», внутри которого остаются представления современников. Имеется в виду некий преобладающий «стиль» сознания эпохи, те возможности, которые культура открывает перед индивидом: эти возможности небезграничны.

Утверждение Февра нуждается в пояснении: несмотря на всю устойчивость господствующего менталитета, рано или поздно находятся индивиды, умственные усилия которых разрывают этот замкнутый круг и прокладывают путь к перестройке традиционного «умственного инструментария». Ученик Февра Робер Мандру, изучая такие массовые социально-психологические феномены, как демономания и охота на ведьм, распространенные в Европе в XV–XVII столетиях, показал, как судьи и магистраты, которые поначалу придерживались демонологических верований и, руководствуясь ими, приговаривали к сожжению на костре женщин и мужчин, затем пришли к осознанию необоснованности подобных представлений и в конце концов прекратили гонения; совершилась маленькая, но чреватая историческими последствиями революция в сознании [60].

Итак, «психологизация» исторического знания явилась закономерным и логическим результатом углубления понимания природы исторического процесса. Когда Блок и Февр искали ключевое понятие в системе объяснения истории, когда от бесконечного многообразия «человеческих фактов» переходили к их внутреннему единству, они отвечали: таким ключевым понятием является человеческое сознание. Оно и представляет собой, с их точки зрения, собственный предмет истории. В нем смыкаются исторические феномены. Историю творит человек, поэтому исторические факты суть «факты психологические» [37].

Современные представители Школы «Анналов», или «Новой исторической науки» (La Nouvelle Histoire), вслед за Февром и Блоком ставят в центре своих штудий ментальность (mentalité). Специалист по истории Средневековья или начала Нового времени, как правило, лишен возможности проникнуть в тайны сознания индивида; для такого исследования нет достаточных свидетельств. Историк в состоянии изучать коллективные психологические феномены или устанавливать формы, в которые отливалась психическая жизнь в данный период. Автоматизмы мысли, внеличностные установки, навязываемые культурой и языком, общеобязательные формы осознания действительности, неявно предписываемые групповые нормы поведения — таков предмет истории ментальностей [15]. В отличие от Февра или Арьеса, которые предполагали существование монолитной ментальности для всего общества, современные исследователи говорят о ментальностях (во множественном числе), имея в виду, что люди, принадлежавшие к разным классам, социальным разрядам и профессиональным группам, обладают особыми ментальностями. Видимо, можно предполагать существование некоего ментального настроя, общего для эпохи и всех носителей данной культуры, и в контексте этой всеобъемлющей ментальности — об особых ментальностях в более узком смысле (см. [57]).

Путь к постижению ментальностей пролегает через анализ картин мира, которые представляют собой своего рода психологический «каркас» культуры. Время, пространство, отношение мира