Вслед за марксистской философией советская историография остается глухой к этим принципам, а потому и переживаемый ею (по многим другим причинам, которые слишком очевидны, чтобы на них здесь останавливаться) кризис оказался таким глубоким и длительным. По сути дела, эта историография в значительной мере разделяет гносеологические положения позитивизма.

* * *

Между тем в западной историографии уже в период между обеими мировыми войнами сложился новый подход к изучению истории. Далекие от немецкой философии французские историки Марк Блок и Люсьен Февр эмпирически подошли, по существу, к тем же принципам, которые были до них сформулированы неокантианцами [5, 29]. Эти основатели Школы «Анналов» утверждали, что историк начинает исследование не со сбора материала (как воображали традиционные историки позитивистского толка, чуть ли не гордившиеся своей полной зависимостью от «текстов» и воображавшие, будто они полностью свободны от современности и поэтому способны «возродить» прошлое, «как оно было на самом деле»), а с формулировки проблемы. Последняя же диктуется современностью историка; именно исходя из глубинных потребностей современности историк и обращается к прошлому. Сознание связи современности с историей образует, с точки зрения Февра, Блока и их нынешних продолжателей, основу и существо исторического «ремесла». Устами историка общество вопрошает прошлое о проблемах, которые его (общество) волнуют. В своих терминах эти историки выразили, по сути дела, риккертовскую идею «отнесения к ценностям».

Проблема, поставленная историком, определяет выбор источников, которые он исследует. Более того, он не крохоборствует, собирая в свою копилку все, что осталось от прошлого, — он «создает» свой источник. Выбрав для анализа определенный памятник прошлого, историк расчленяет его и перестраивает в свете своей проблемы. Лишь в лаборатории историка этот памятник прошлого становится источником необходимой информации.

Первое, с чем сталкивается историк при изучении источника, — это сознание его творца. Ибо его взгляды на мир неизбежно налагают неизгладимый отпечаток на текст памятника. Следовательно, памятник никогда не может быть «прозрачен», это не «окно, открытое в прошлое», а сложно преломляющая призма. Обращение с памятником требует от историка немалых усилий по расшифровке строя мыслей, воззрений и умственных навыков его создателя и его социальной среды. Уже на этой стадии исследования историк вплотную сталкивается с психикой Другого — человека иной эпохи. То, с чем встречается в историческом источнике современный исследователь, — не вещи, явления и события, а представления о них определенных людей, их образы, переработанные ими в соответствии с правилами их культуры. Поэтому речь идет не только и даже не столько о выяснении идеологических установок автора изучаемого текста, но о несравненно более трудоемкой процедуре постижения ментального универсума людей, сформированных иной культурой, потаенных установок их сознания, возможно, ими самими не осознанных и не прорефлектированных. Соответственно исторический источник должен быть «демистифицирован» [55].

Таким образом, по-новому был осмыслен вопрос об отношении познающего субъекта к познаваемому предмету исследования (т. е. центральный вопрос всей кантианской и неокантианской методологии), — это отношение оказывается в высшей степени активным и творческим. Ибо историческое исследование не «отражает» исторической действительности — оно ее реконструирует в свете современного видения мира. Иначе чем при посредстве анализа психических механизмов людей изучаемой эпохи приблизиться к ее постижению невозможно. Это средостение, незримо отделяющее историка от предмета изучения, игнорировала традиционная историческая наука. В результате люди далеких эпох казались ей обманчиво понятными — ведь им приписывался взгляд на мир, присущий современному человеку.

Новая постановка вопроса глубоко историзировала науки о человеке. На смену презумпции, согласно которой люди любых эпох мыслили и чувствовали точно так же, как мыслит и чувствует изучающий их историк, пришла совершенно противоположная презумпция, а именно: человек иной эпохи и иной культуры есть психологическая загадка, нужно выяснить, не было ли его миропонимание иным, нежели наше. Первая презумпция опиралась на пресловутый «здравый смысл» и открывала широкие возможности для модернизации истории, не требуя от историков особых умственных усилий. Презумпция же «инаковости» представляет собой не абстрактный постулат, а вывод, который напрашивается из анализа поведения людей прошлого, присущих им способов восприятия и осмысления действительности, из изучения и «инвентаризации» категорий их культуры [11].

Историк вступает с людьми прошлого в своего рода «диалог» (это понятие в применении к истории культуры введено М.М. Бахтиным), и едва ли такого рода «диалог» нужно понимать только метафорически.

Исторический источник при условии задавания ему, т. е. его создателю, правильных вопросов, обнаруживает свою неисчерпаемость, способность раскрывать все новые аспекты прошлого. При его посредстве люди иной эпохи нарушают молчание, и историк способен расслышать их речи. История — не наука, изучающая мертвые тексты или обветшавшие вещи, это, говоря словами Блока и Февра, «наука о человеке», человеке в обществе, в группе, человеке во времени. Понятие диалога указывает на то, что во взаимодействие вступают два рода психики — психика современного человека с психикой человека прошлого.

Такова первая из характерных черт нового подхода к истории. Но есть и вторая — основополагающая — его черта, которая опять-таки непосредственно обращает историка к проблемам психологии.

Реконструируя жизнь прошлого, историк неизбежно применяет систему понятий, свойственных его собственной культуре. Категории «общество», «социальная группа», «культура», «производство», «собственность», «труд», «государство» и т. п. — это неотъемлемые компоненты современной науки, категории сознания Нового времени. Точно так же мы применяем к прошлому понятия «время», «пространство», «личность», «религия», «право», «свобода» и многие другие. До сравнительно недавнего времени правомерность такого рода процедур не внушала историкам ни малейшего сомнения. Мы не можем не налагать эту «сетку координат» на историческую действительность, организуя ее в соответствии со схемами нашего сознания.

Историки Школы «Анналов» заставили нас взглянуть на проблему под иным углом зрения. Сомнение внушает не сам по себе подобный подход, а его достаточность. И в дальнейшем историк будет пользоваться собственной понятийной матрицей. Но возник вопрос: осмыслялись ли все подобные понятия и категории людьми прошлого точно так же, как ныне? Достаточно было задаться этим вопросом, как перед историками открылось новое необъятное поле для исследования. Ибо немедленно стало ясным, что в разных обществах и в различные эпохи время и труд, личность и государство, свобода и вера имели неодинаковый смысл, что их содержание менялось в зависимости от структуры общества и структуры мировосприятия.

То «отнесение к ценностям», о котором писал Риккерт, происходит в историческом исследовании дважды и двояким образом. Во-первых, исследователь применяет свойственную ему понятийную схему, диктуемую языком его собственной культуры. Он налагает эту схему на материал источников и в соответствии с ней организует и осмысляет его. Эта процедура в принципе не отличает историческое исследование от естественнонаучного; мысль ученого направлена на внешний объект и расчленяет его по заданным ей правилам. Такое сходство служило препятствием для понимания