Важным фактором, надолго привязывавшим представителей русского административного аппарата к месту их службы, были семейные связи. Многие русские чиновники, прибывавшие на службу в Царство Польское, впоследствии женились на польках. Такие браки вели к тому, что граница, разделявшая русскую и польскую Варшавы, нарушалась603. Брак с католичкой, несомненно, подразумевал, что православному мужу придется более интенсивно общаться с нерусским социальным окружением. Часто такие супруги сталкивались с отвержением и открытой дискриминацией, причем со стороны обоих конфессиональных лагерей. Например, губернатор плоцкий и петроковский Константин Миллер и его жена-католичка, дворянка Александра Концевич, страдали от нападок как с католической, так и с православной стороны. Например, Миллеру приходилось выслушивать от своих единоверцев упреки в том, что он в своем аппарате покровительствует полякам и вредит «русскому делу»604. Католическая же общественность отвергала Миллера как государственного чиновника и называла его мучителем поляков. На протяжении его почти пятидесятилетней службы в Царстве Польском супруги вели все более уединенную жизнь и избегали общества, независимо от вероисповедания605. Это может свидетельствовать о том, насколько трудна была семейная жизнь людей, которые решились шагнуть через границу между конфессиональными общинами.

С течением времени враждебность общества в отношении тех, кто не соблюдал данную границу, только усиливалась. Об этом говорит, например, эволюция образа «польки», как его рисовали лидеры общественного мнения, выступавшие за то, чтобы православный мир существовал отгороженно от остальных: топос «польской красавицы» отступил на второе место, а жена-полька в браке с православным русским в конце XIX века стала все больше и больше представляться серьезной опасностью для русского и православного характера семьи. В качестве особо опасной угрозы описывалась скрытая, почти не замечаемая мужем полонизация ею их общих православных детей. Мать-полька, как утверждалось, передает им со своим молоком ненависть ко всему русскому606. Требовали даже, если православный отец умирал рано, принудительно помещать наполовину осиротевших детей в государственные приюты – чтобы вывести их из-под пагубного влияния матери-польки607. В этих негативных образах польской жены давний топос польской женщины как пламенной патриотки сплавлялся с нарастающей тревогой по поводу нежелательной ассимиляции русских жителей Привислинского края. Целью пропагандистов изоляционистского дискурса был четкий апартеид конфессиональных и этнических общин, а не установление контакта между ними и тем более не их смешение.

Тот факт, что в начале XX столетия к межрелигиозным и межнациональным союзам стали относиться еще более враждебно, свидетельствует о том, как далеко продвинулась самоизоляция значительной части русской общины в Варшаве. Это, конечно, касается прежде всего националистических кругов, которые считали себя «истинно русскими людьми», а все контакты с поляками клеймили как измену «русскому делу». Логическим следствием такой позиции являлось то, что в националистическом Русском обществе этническая принадлежность была уже в уставе прописана как решающий критерий для включения или исключения человека: согласно параграфу III статьи 5 Общество принимало в свои ряды людей «независимо от пола, звания и состояния», но подать заявку на членство мог только «полноправный русский»608. Одновременно это был демонстративный акт, которым основатели Общества – П. А. Федерс и С. Н. Алексеев – показывали, как они намереваются организовывать общественную жизнь в Привислинском крае в целом: они планировали создавать четко сегрегированные по национальностям пространства при привилегированном положении русских.

Но и за пределами этой националистической среды многие варшавские русские предпочитали жизнь внутри своей общины и не стремились к интенсивным контактам с польско-еврейским большинством населения города. Вести такую замкнутую жизнь стало легче благодаря значительному росту численности русской колонии начиная с 1890‐х годов. Когда она достигла примерно 40 тыс. человек, стало легче организовать свой быт так, чтобы оставаться практически все время в однородно-русском пространстве.

Количественный рост русской колонии в конце XIX века способствовал значительному оживлению русскоязычного культурного рынка Варшавы. С начала нового столетия появилось множество книг, журналов, календарей и путеводителей, написанных или издаваемых местными русскими жителями. Эти новые публикации внесли значительный вклад в то, что авторы и читатели составляли единое представление о специфически русской православной топографии города и все более иерархизировали городское пространство мегаполиса на Висле. Соответственно, эти публикации были зачастую красноречивыми свидетельствами прогрессирующей этнической самоизоляции. Примером такого документа может служить «Варшавский русский календарь»609. В 1903 году издатели вывели на местный рынок этот продукт, заявленный как «русский». Он представлял собой пеструю смесь адресной книги и программных текстов о присутствии русских в Привислинском крае, так что вряд ли можно было надеяться, что он найдет себе покупателей за пределами местной русской общины. Таким образом, данный календарь был одновременно и отражением дифференцированной общественной жизни «русского элемента», и выражением морального самоутверждения этой колонии: в нем адреса русских ассоциаций и фирм располагались непосредственно рядом с заметками о «событиях русской жизни» или об «оживлении русской общественной жизни в Варшаве». Подобные календари были в одно и то же время продуктами имперской колонии и резонаторами, усилителями, через которые она говорила сама с собой, все более изолируясь от окружающего мира. По степени самозамкнутости и латентно агрессивной идейной направленности эти календари заметно отличались от своих предшественников, таких как «Варшавский календарь», которые представляли собой прежде всего информационные брошюры, не содержавшие никаких заявлений о якобы «русском характере» города или страны, где они выходят610.