и неправдоподобные римские доспехи, какие только можно вообразить. На Лоренцо богато украшенный шлем, на Джулиано – кираса, столь плотно облегающая его мускулистую грудную клетку, что он предстает словно обнаженным. Скульптуры окружает множество странных, зловещих деталей: из маленького ларца, на который опирается локтем Лоренцо, выглядывает изящно и точно вырезанная головка летучей мыши. На панцире Джулиано, на груди, помещена гротескная маска, более затейливая, чем те, что образуют фриз вдоль стены у него под ногами. В целом все эти детали производят впечатление таинственное и несколько зловещее.

Микеланджело воздвиг в капелле памятник двум Медичи, которых наверняка хорошо знал при жизни: он сидел рядом с Джулиано за столом Лоренцо Великолепного и жил во Флоренции в годы правления Лоренцо II, герцога Урбинского. Однако едва ли он пытался передать их черты с портретной точностью. Возможно, некоторые детали, например длинная шея Джулиано, и воспроизведены с натуры, но общее ощущение, которое оставляют эти статуи, – вполне фантастическое: они принадлежат тому же царству иллюзий и созданы тем же прихотливым воображением, что и причудливые головы, которые Микеланджело рисовал для Герардо Перини.

Спустя десятилетие после того, как Микеланджело прервал работу над гробницами, в результате войны, революции, постепенной утраты интереса к этому проекту и смерти мецената флорентийский купец и поэт Никколо Мартелли (1498–1555) несколько приоткрыл завесу тайны над тем, какой смысл вкладывал Микеланджело в изваяния капеллы: «Он не повторял в точности облик герцога Лоренцо и синьора Джулиано, коим наделила их Природа, от рождения ваяющая и живописующая каждого по своему желанию, но придал им рост, благородную стройность и черты… каковые, по его разумению, должны были скорее восхитить созерцателей, ведь, как он сам говорил, спустя тысячу лет никто и не догадается, что с виду они были совсем иными»[1027].

Подобное творческое решение избавило его от неприятной необходимости изображать реальных Лоренцо и Джулиано, молодых людей отнюдь не героической внешности, но тощих, жалких и невзрачных, судя по портретам кисти Рафаэля. Одновременно этот подход придавал его шедевру некую скрытую двойственность. Пренебрегая реальным обликом Медичи, Микеланджело, в сущности, превратил их в произведения искусства, в свои собственные творения. Обстоятельства вынуждали его создавать монументы во славу сильных мира сего. Однако, вероятно, он знал, что в глазах потомков и даже многих современников создает памятник собственному гению.

Глава семнадцатая

Мятеж

Сколь трудно будет народу, привыкшему к единоличному правлению, сберечь обретенную свободу… показывает множество примеров, сохраненных древними историками. Это и понятно: ведь такой народ есть не что иное, как несмышленое животное, по натуре дикое и свирепое, но выросшее в рабстве и неволе, и если оставить его на произвол судьбы, то, не умея найти себе корма и укрыться от опасности, оно станет добычей первого, кто пожелает его стреножить.

Никколо Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия[1028]

План оборонительных укреплений. Деталь. Ок. 1528–1529

Автор комических стихов Франческо Берни, друг и поклонник Микеланджело, описывал понтификат Климента VII как «непрерывную череду комплиментов, дискуссий, размышлений, любезностей, перемежаемых оговорками: „кроме того“, „тогда“, „но“, „однако“, „что ж“, „быть может“, „пожалуй“ – и тому подобными»[1029]. Климент был склонен затягивать и откладывать принятие любого решения в надежде, что все как-нибудь устроится само. К сожалению, его ожидания никогда не оправдывались.

А сейчас судьба поставила его перед весьма неутешительным фактом: Карл V постепенно обретал все большее могущество, а кроме того, был разгневан изменой Климента, присоединившегося к Коньякской лиге и нарушившего прежний договор с ним: «Я двинусь на Италию и обрушу возмездие на всех своих оскорбителей, особенно папу, этого отъявленного труса»[1030].

А внутренняя политика Италии тем временем все более напоминала лабиринт разногласий, борьбы одних группировок и кланов с другими и давних обид. Спустя четыре месяца после провозглашения Коньякской лиги в мае 1526 года истинная слабость Климента стала всем очевидна, когда его чуть было не низложил и не убил один из его кардиналов.

В сентябре этого года кардиналу Помпео Колонна, союзнику императора Карла, представилась благоприятная возможность. 26-го числа, воспользовавшись напряженностью в отношениях папы и императора, Колонна въехал в Рим во главе войска, состоявшего из неаполитанских солдат Карла и других его сторонников. Климент ничего не мог с этим поделать: его правление было столь непопулярным из-за высоких налогов и столь же высокой коррупции, что жители города, не вмешиваясь, просто глядели, как завоеватели шествуют мимо, точно на параде. Поначалу Климент намеревался мужественно встретить это возмутительное нападение, восседая на папском престоле. Затем его все-таки уговорили отказаться от подобного самоубийственного замысла, и он бежал в замок Святого Ангела по крытой галерее, предусмотрительно выстроенной средневековыми папами как раз на такой случай.

Климент не покидал своего убежища, пока Ватикан и его окрестности основательно не разграбили, а затем был принужден сдаться на условиях, выдвинутых имперским послом Уго де Монкадой. По слухам, кардинал Колонна был весьма разочарован тем, что Климента не лишили жизни или, по крайней мере, не свергли с престола, а его не назначили папой вместо его врага. Однако, как только непосредственная опасность миновала, Климент раз в кои-то веки преисполнился решимости, отказался выполнять навязанное соглашение, собрал войско, разорил владения семейства Колонна и сместил кардинала со всех церковных должностей. Возможно, так он дал выход своему гневу, но только ухудшил свое положение.

К концу года император Карл стянул к Ломбардии большое войско. Оно состояло из ландскнехтов, швейцарских и немецких тяжеловооруженных всадников, многие из которых исповедовали лютеранство и верили, что папа – Антихрист, а Рим – Вавилон[1031]. Так начался 1527 год, по словам Франческо Гвиччардини «принесший с собой неисчислимые страдания и отмеченный неслыханной прежде жестокостью»[1032].

В следующие месяцы в Италии установилось мнимое затишье, чреватое грандиозным взрывом. Этот кризис назревал давно, и свою злосчастную лепту внесли в него одновременно борьба папы с императором, флорентийских республиканцев – с Медичи, политика мировых держав, местные распри, междоусобицы, в которые вовлекались различные могущественные семейства. В результате Италия утратила шанс на политическую свободу, и многие справедливо воспринимали надвигающийся кризис как преддверие катастрофы. Вместе с тем 1527 год стал своеобразным культурным водоразделом. Подобно 1914-му, 1789-му или 1815-му, в этом году начала радикально меняться культурная атмосфера: общий настрой сделался более торжественным, мрачным и благочестивым.

В это время Микеланджело предстает перед нами только на мгновения. В ноябре 1526 года он, как обычно, волнуется из-за гробницы Юлия II[1033].