– Кто в это поверит? Русских здесь в помине нет.

Он понизил голос:

– Они скоро придут. Мы не можем сражаться на всех фронтах. Фюрер об этом знает, и скоро ситуация обострится. Я буду спать спокойно, если буду уверен, что ты в безопасности.

– Эти картины… Они действительно из Базилики Святого Иштвана?

Гюнтер нежно поцеловал меня.

– Тебе не стоит беспокоиться. Это наша страховка. Ты ими расплатишься за проезд мимо постов и за билеты на поезд. Командир приказал мне вывезти их из Венгрии, что я сейчас и делаю. От такого подарка судьбы не отказываются.

– Это вовсе не подарок судьбы! – Я вытащила одну из сложенных картин, подержала в руках и сунула ему обратно, ощущая себя апостолом Петром, ожидающим крика петуха. – Это ужасно! Это просто катастрофа. У меня просто слов нет, чтобы передать, что я сейчас испытываю!

Он взял холст и сунул его за пазуху.

– Обещаю, дети будут в целости и сохранности. Я заранее предупредил сестер, они их спрячут. И с этим кошмаром будет покончено раз и навсегда. Регент станет посговорчивее после сегодняшних ночных бомбежек, демонстрирующих военную мощь Соединенных Штатов, и остановит депортацию евреев. Поверь, это начало конца.

– А когда все закончится, ты разыщешь меня и привезешь нам Самюэля?

Гюнтер крепче прижал меня к себе.

– Да. Обещаю.

– Ты сообщишь об этом Бенджамину?

Он неожиданно напрягся.

– Бенджамин пропал.

– Что значит – пропал?

– Его схватили, когда он выходил из конспиративной квартиры с поддельными документами, и куда-то увезли.

– Боже! Что же я скажу Бернадетт?

– А ей и не надо ничего знать. Скажи ей, что Бенджамин разыщет ее после войны.

– А ты… ты в это действительно веришь?

Гюнтер не ответил, а я, двадцатидвухлетняя девушка, не могла понять, что кроется за его молчанием. Мое сознание отказывалось принять мысль, что Бенджамина отвели на берег Дуная и расстреляли. По правде говоря, я не слишком жаловала его как человека, который принес в наш дом опасность и вовлек мою простодушную сестру в деятельность подполья. Я ненавидела все эти ее поездки с запасами продовольствия в концентрационные лагеря под Будапештом, откуда она возвращалась с тайными посланиями от заключенных. Моя милая, нежная сестра с золотыми локонами, настолько застенчивая и беспомощная, что мне приходилось принимать за нее все решения и взваливать на себя заботу о семье, ради Бенджамина стала совсем другим человеком. Она совершенно не страшилась передавать письма и возить в лагеря припасы. Именно там она и заразилась тифом.

Но Бенджамин был отцом Самюэля – моего драгоценного племянника с темными волосами и озорными глазами, которого мы были вынуждены прятать еще до рождения и, разумеется, после него. Сестры в монастыре были рады помочь нам и приняли малыша к себе, сделав вид, что это просто один из детей, с которыми занималась Бернадетт.

Гюнтер взял меня за руку и отвел к кабине… я села за руль… Я чувствовала его нервозность, ведь все наши планы пошли наперекосяк, потому что именно сегодня ночью американцам вздумалось бомбить Будапешт. Ему не надо было объяснять мне, что второго шанса у нас не будет.

– Я закрыл верхнюю часть фар, чтобы с самолета вас было сложнее увидеть. И сделал пометки на карте, чтобы вы избегали тех объектов к северу от Будапешта, которые они, скорее всего, будут бомбить. Если же вас вдруг остановят солдаты, покажите им пропуск. Я обеспечил вам максимальный уровень допуска.

Гюнтер поцеловал меня в последний раз.

– Храни тебя Господь, любовь моя. Когда все закончится, я приеду за тобой.

Он закрыл дверь грузовика… я включила зажигание. Не оглядываясь назад, я проехала через средневековые городские ворота и направилась к спасительной темноте пригородных лесов, раскинувшихся на холмах. Эта территория охранялась немецкими солдатами. Они в любую минуту могли остановить грузовик безо всяких на то причин, но у меня не оставалось иного выбора, кроме как продолжать путь. Отъезжая от города, я смотрела в зеркало заднего вида на горящие здания, и дорога казалась мне ножницами, перерезающими нить моей жизни и навеки делящими ее на время до расставания с родиной и время после.

– Записка, которую вы положили в карман Гюнтера, – что в ней было написано? – Меня подташнивало от истощения и беспокойства за Джиджи, а теперь еще я узнала о событиях той кошмарной ночи семьдесят лет назад, отголоски которой до сих пор звучали в стенах этой комнаты и в сердце сидящей передо мной пожилой женщины.

На лице Хелены не отражалось ровным счетом никаких эмоций, и я подумала, что, наверное, она научилась скрывать свои чувства во время того долгого опасного путешествия через темные венгерские леса.

– Это было название и адрес монастыря, куда должны были направиться монахини. – Она закрыла глаза. – Как видите, мы все спланировали. Гюнтер должен был заранее предупредить сестер о готовящемся рейде, чтобы у них оставалось время спрятаться. У меня тогда просто не было выбора. Гестапо все знало о деятельности Бернадетт, о том, что она помогала подполью. Они следили за ней, и рано или поздно в нашу дверь постучались бы среди ночи и… арестовали бы ее.

Сестра не пережила бы тягот концлагеря. Она была больна и сильно ослабла после рождения Самюэля, потому что отдавала почти всю свою еду детям. Она бы там точно не выжила. У меня не было выбора. А Самюэль… мы должны были забрать его той ночью, но не смогли. Мосты были разбомблены американцами. Со всей этой паникой на улицах, когда город наводнили нацисты, мы добирались бы туда несколько часов, а мы не могли позволить себе терять время. Фашисты знали, кто такая Бернадетт. У нас было больше шансов обмануть их, если бы нас остановили в пригороде, куда информация о Бернадетт еще не дошла.

Я неотрывно смотрела на женщину, сидящую напротив меня, замечая, что лицо ее словно стареет на глазах. Я вспомнила маленькую брошюрку, где бесстрастно рассказывалось о судьбе детей из монастыря. Об осведомителе и последующем рейде нацистов. «Их направили в концлагерь «Аушвиц». Считается, что все они погибли».

И я вспомнила Библию, которую нашла под кроватью Бернадетт.

– «Глас в Раме слышен, и плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет», – тихо процитировала я, словно боялась говорить громче, чтобы мои слова, прозвучав в этой комнате, не осквернили бы ее навеки. Я никогда не умела запоминать цитаты из Библии, когда ходила в воскресную школу, но этот фрагмент врезался в мою память, словно был выжжен в моем мозгу каленым железом.

– Где вы видели эту цитату? – хриплым голосом спросила Хелена.