– А сало? Сальца дедушке…

Вовка достал кусок сала, хотя в дороге ели гольный хлеб. Малявин ничего не дал, ничего не сказал, лишь смотрел угрюмо хмырю в переносицу, и он потянулся дальше со своим напевом:

– Ну-ка, хлопцы, подогрейте. Изморозила тюряга душеньку мою…

Так подходили раз за разом. Что-то просили, что-то предлагали на обмен. Особенно просили носки, конверты. Один из таких насел на Малявина.

– Поделись, братан. Ноги сопрели в портянках. А у тя есть, я знаю…

Когда отдал пару хэбэшных носков, он сразу заговорил жестче и уже не просил, а требовал:

– А корешу моему?!

– Да пошел он! – буркнул Малявин обиженно, потому что отдал последнее.

– Куда-куда?..

Памятуя рассказы сокамерников, что не очень удачно пославшего могут избить, поостерегся, сказал:

– А туда! К Макару…

Мужик хохотнул, блеснув фиксами, поднялся со скамьи, пробухтел как бы недовольно:

– Так бы и сказал, что пустой.

Время тянулось медленно. Все, с кем пришлось познакомиться в изоляторе и на этапе, – дерганые, суетливые. Смотреть неприятно, какие тут разговоры. Себя-то со стороны не видно. И чего они опасаются, Малявин не понимал. Как не понял, почему рослый зэк, с головы до ног черный, как ворон, выбрал именно его. В дальнем от двери углу их сидело на корточках, как умеют сидеть подолгу лишь зэки, человек пять-шесть, и один из них подошел, сказал, как о давно решенном:

– Малыш, нужно десять рублей на плиту чая. Выручи, будь корешом.

– А нету у меня.

– Да ты подумай, парень, не торопись, подумай.

– Так нету, я второй месяц…

Он больше ничего не сказал, развернулся и спокойно пошел к своим.

Этап большой, поэтому стали водить на шмон, сразу по четверо. Перед дверью выстроилась очередь. Малявин же особо не торопился, вперед не лез, пристроился одним из последних. Вели два надзирателя. Головной сразу послал команду: «Руки за спину!» – и повел по переходам.

Разделся одним из последних, получив кулаком по спине, потому что все не мог сообразить, что надо не только трусы снять, но и показать все отверстия, вплоть до анального. Он ничего тогда не знал, лишь поторопился вытащить из пояса два червонца. Подал сержанту: «Оприходуйте деньги». Сказал, как учили в алданской камере, чтобы иметь две отоварки в ларьке, когда привезут в Ереван.

Сержант-надзиратель хмыкнул, молча принял деньги. Крикнул:

– Эй, Семеныч, выпиши парню приходный ордер на двадцать рублей!

То ли взгляд, то ли кивок лобастого зэка, подходившего в отстойнике, его напугал так, что он запутался в штанине, задергался, стараясь не смотреть в его сторону, хотя знал, что теперь осужденных и подследственных разведут по разным камерам.

После обыска ему не вернули шариковую ручку, общую тетрадь, тюбик «Поморина», а главное – книги.

– Как же так? – пробовал отстоять он учебники, которые выручали в алданском изоляторе, и он надеялся вытребовать хотя бы самоучитель немецкого языка, который зачем-то был нужен ему, он не знал зачем, лишь где-то в подкорке пряталось воспоминание о бельгийском подданном Андре Малявте.

– Вы мне покажите инструкцию, где запрещены учебники? Покажите! – напирал Малявин голосом, а надзиратель подталкивал в спину. – Настаиваю! Пригласите начальника!.. – закричал он, готовый впасть в истерику.

И настоял бы, если бы не смотрел с лютым презрением крутолобый зэк.

Когда вывели в сумрачным переход, зэк что-то сказал надзирателю, а тот отрицательно покачал головой. Зэк продолжал что-то тихонько буровить ему в спину, и, уже подведя к камере, надзиратель кивнул утвердительно, оглядел всех четверых, вылавливая взглядом Малявина, самого последнего. Распахнул дверь, и сразу погасла громкая разноголосица. В дверном проеме забелели лица, висевшие в воздухе. Все остальное, задрапированное серо-черным, на фоне серой стены в сером полумраке не просматривалось, а только лица с застывшим на миг испугом, обидой в глазах. Вошел последним, на ватных ногах, ожидая вопросов, угроз… Но лобастый зэк ударил молча, расчетливо и так хлестко, что отлетел к противоположной стене…

Теперь Малявин стоял у двери один, трогал разбухшую половину лица и ненавидел лобастого зэка. Труcливой заячьей ненавистью ненавидел, потому что не понимал выверенных за многолетие законов тюрьмы. Да и свитер было жалко. Подступала зима одного из тех многих годов, которые гигантской помпой выкачивали кровь из России. А он, плоть от плоти ее, маялся в вагонзаке. Уговаривал прыщеватого русачка-солдата выбросить на станции через окошко письмо в надежде, что попадется душа сострадательная, прочтет под обратным адресом «Благовещенская тюрьма» и опустит конверт в почтовый ящик, и поедет оно к милой матушке, которая знать не знает, ведать не ведает, что сынок ее катит по Транссибу в тюремном вагоне. Что ему страшно и голодно, что его ждет очередная пересылка… А сколько их там впереди, если кто и знал, сказать об этом не хотел.

«Меня везут на расправу, на судилище! Не дайте погибнуть в адовище этом!» – хотелось ему завопить… Но некому было услышать, как не слышал он сам крик безвинно осужденных, избитых, замученных. Как не слышали все остальные. Потому что строили гигантскую помпу, чтобы качать и качать кровь из тела России. А она, бедная, вопить не могла, лишь смотрела мутно-голубыми глазами озер, страдала от закупорки вен, лысела, паршивела, одышливо кашляла продымленными легкими тысяч заводов и фабрик, взбухала гнойниками ядерных полигонов и рожала все больше и больше ублюдков. Именно здесь, в вагонзаке, под перестук колес, в мерклом свете, табачном дыму, ругани и дележе-правеже Малявин ощутил себя слабым и маленьким, которому ну ничегошеньки не изменить. А ждать помощи от Бога нехристь не может.

Рядом, в узком проходе меж полок, колготился молоденький парнишка. Толстогубый, лопоухий и несуразный, он приплясывал, приседал, вжимался в перегородку крупным полноватым телом.

– Да что ты там пляшешь? – спросил Малявин, свесившись с полки, хотя каждое слово давалось с трудом.

– Умираю, ссать хочу.

– Так просись…

– Просился. Не пускают. А у меня почки…

– Эй, солдат! Своди парня на толкан.

Солдат не остановился, продолжая вышагивать по проходу, лишь буркнул: «Не положено».

– Ты че, сдурел? Зови начкара!

Солдат встал у решетки, негромко спросил:

– Ты служил? А че шумишь? Сержант не велел будить. Сменщик – старик, я молодой. Нарушу – сам знаешь.

– Так без них, по-тихому.

– Да ты что! Узнают – губа. И ключ нужен.

И он снова пошел по проходу, сонно щуря глаза, а Малявин, обескураженный, отмолчался, а потом сказал со злостью: «Иди в угол!»

– Я ему схожу! – вскинулся на нижней полке мужик лет сорока. – Мы тут за трое суток задохнемся. Не надо было кильку жрать, а потом воду хлебать…

Белесый скорчился внизу у решетки, поскуливая: «Ой,