на Якутск, а следом на Благовещенск, Малявин остался один в камере и быстро созрел для письма в любимую газету. Ничего в письме не выдумывал, но кое-где пережал, изобразил себя страдальцем. «Прочтет главный редактор и сразу пришлет корреспондента», – решил простодушно, приободренный еще и адресом редакции: улица Правды, как-никак.

Один из надзирателей – светлолицый, прыщеватый Витек – выпускал прогуляться в бетонный дворик, посидеть на осеннем припеке. Ночью выдавал жизненные истории через открытую кормушку, и Ваня ответно рассказывал, что надо и не надо. Сказал про письмо, и надзиратель поклялся опустить «слезницу» после смены в почтовый ящик.

На следующий день Малявин получил кличку Писатель. Особо жалостливые места надзиратели читали вслух и хохотали. А Витек клялся и божился, что письмо выпало у него из кармана, когда прилег в дежурке покемарить… Ваня ему снова поверил, потому что смысла слова «подсучить» не знал. Не знал надзирательской игры в кошки-мышки и того, что слащавый Витек сдавал задарма подсудимых, ему обмануть человека было всласть, как и многим другим на этой грешной земле.

В изоляторе задерживали до следующего этапа лишь по письменной просьбе следователей, и только Малявина держали четвертую неделю, никуда не вызывали, не отправляли, ничего не отменяли. Ему представилось, что про него совсем забыли. Этим он себя ночью так распалил, что утром с непреклонной суровостью в голосе объявил о голодовке.

– Брось, Малявин, дурить. Сегодня на обед будут коклеты, – сказал надзиратель с глумливым хохотком. – Всем хватит. Этап-то собрали уже.

Он настаивал, хлебную пайку не взял. Надзиратель вздохнул, недоумевая, и пошел за начальником. Толстомордый начальник по кличке Бубен глянул через кормушку и сказал равнодушно: «Хрен с ним».

– Ты пиши заявление, тля-мля, на имя начальника… Опосля его в крайнюю одиночку, чтоб он там тля-мля!

Одиночка примыкала к дальней, торцовой стене. Эта часть изолятора, построенного с запасом, не заселялась подсудимыми. Глухота. Немота. Холодно, сыро. Единственное развлечение – мокрицы на стенах. Сквозь прорези в наморднике (тогда он называл их кокетливым словом «жалю-юзи») Малявин видел кусок мокрого асфальта, заляпанного палыми листьями. Он считал их, делил по видам и родам, пока арестант-суточник метлой не переворошил, не смел листья. Потом они снова нападали…

Однажды громыхнули металлические ворота, проехала машина, видимо, «воронок», протопали гулко сапоги надзирателя – и снова глухая ватная тишина. На третьи или четвертые сутки ему показалось, что начался необратимый процесс, желудок жует кишки, потом начнет есть печень и легкие. Плеснул внутрь воды, и боль поутихла, но решил покончить с голодовкой. Взялся кричать, но никто к двери так и не подошел до вечерней пересменки.

– Малявин, живой? Вода есть? Ну, отдыхай, – пробасил в кормушку угрюмый надзиратель, не дожидаясь ответа.

«Вот гад, хоть бы спросил про голодовку», – окончательно обиделся он. К окну уже не подходил, не считал опавшие листья, и не устраивал гонки двухвосток, которых содержал в спичечном коробке. Курить передал опять же Витек.

Малявин лежал пластом и все больше напитывался холодом, сыростью, превращался в сизовато-лиловую мокрицу. Время ползло по стене медленно-медленно, а порой, казалось, останавливалось. Малявин понял, что систему не прошибить. Ждал надзирателя, чтобы сообщить об отказе. Громыхнули засовы, противно загундосила разбухшая дверь. Вместе с надзирателем в камеру вошли двое.

– Сериков, начальник отдела республиканского управления внутренних дел, – отрекомендовался подполковник.

Спросил про самочувствие. Малявин смотрел удивленно и ничего не мог ответить.

– Принесите теплого чая с сахаром.

– Так уж отзавтракались, – пробурчал надзиратель.

Подполковник даже не взглянул на него. Поджарый, среднего роста, он был деловито сух, мрачен.

– Товарищ капитан, помогите сотруднику вскипятить чай…

– Да найдем, сделаем, товарищ полковник, – заторопился начальник ИВС, толкнув локтем в бок надзирателя.

Малявин забулькал сипло про голодовку, но Сериков тут же укорил, что из-за пустяков объявлять голодовку нельзя.

– Документы твои, Малявин, я просмотрел, считаю, что нет оснований держать под стражей.

В маленькой комнатке без окон с привинченным к полу стулом Ваня заново пересказал историю ереванских мытарств… «Да и, вообще-то, гады они!» – сказал в сердцах. Теплый чай с сахаром его приободрил.

Подполковник сидел молча, поигрывая спичечным коробком, с таким странным выражением на лице, что не разобрать, зол на кого-то или ему опротивел разбор жалоб в следственных камерах.

– Ты здесь, выходит, почти месяц… Хорошо, подумаем. До завтра, Малявин, – попрощался подполковник Сериков, а от двери как бы нехотя добавил: – Я читал ваше грустное письмо в газету.

Само сочетание «грустное письмо» не вязалось с атмосферой тюрьмы, как и пирожки в кульке из плотной бумаги, которые принес молоденький сержант.

– С мясом, еще теплые. Восемь штук.

Ваня не мог отказаться. Сержант еще отскребал от грязи сапоги перед входом, а он уже учуял запах общепитовских жареных пирожков.

Один пирожок проглотил, как удав, пока вели по проходу меж камер, с остальными пришел в камеру, где парились два откровенных якутских бича. Они знали про голодовку и подполковника, который устроил «попкарям» разнос. «Тем проще», – подумал Малявин и дал им по пирожку. Все остальные смолотил сам, хотя мужички остерегали. Узнав, что на пирожки дал деньги подполковник, молодой бич глубокомысленно произнес:

– Это он тебя вербует.

– Я б за такой кулек тоже завербовался, – сказал пожилой бич.

В обед наскребли супа и каши.

– Чего уж там, – расщедрился надзиратель. – Поделимся. – Сказал как о своем, кровном.

А утром после чая в кормушку просунул морду Витек и пропел:

– Вань-ка-а! За тобой подполковник пришел, собирайся быстрей.

Подполковник Сериков оглядел оценивающе, дивясь, как обмусолили, поистерли за месяц деревянные настилы-лежаки. Спросил с едва приметной улыбкой:

– Не сбежишь? А то я поручился за тебя головой.

Когда вышли на улицу, Малявину показалось, что поселок стал другим. Не потому, что за месяц отчетливо подступила зима, припорошив землю снегом. Другими были воздух, прохожие, звуки.

– Положено освободить тебя завтра, но прокурор мой давнишний знакомый, обошлись без формальностей, ведь завтра суббота, – объяснил Сериков. – Теперь срочно доставай билет на Якутск – и в Москву. Из Еревана прислали постановление о твоем аресте, наши исполнили и послали ответно телетайп с запросом: приедет за тобой конвой или отправить этапами? Ответа до сих пор нет. Максимальный срок задержания – тридцать дней. Завтра последний день. Так что торопись в Москву. Денег нет – займи. Там найми толкового адвоката… В Москве этих контор уйма. А уж адвокат сообразит, как завертеть ходатайство, чтоб российская прокуратура запросила твое дело в порядке надзора. Запомни: в порядке надзора. Это важно. Иначе Ереван не пришлет дело. И сиди там, как мышь. Я лет в двадцать чуть было не влетел. И сейчас страшно вспомнить. Вот мой телефон в Якутске. Возвратишься –