мне протягивает: хлебни, мол, перед разборкой. Я это, значит, пару глотков сделал, чтоб время оттянуть, а сам думаю: ведь изобьет до полусмерти.

– Да ты бы в морду ему вином – ха! – встрял Сашок.

– Нет, я не сообразил. Когда он кружку взял у меня и сам стал глыкать, тут уж я метнулся к двери. А отчим меня, значит, за куртку успел ухватить. У двери дрын стоял. Я до него дотянулся и с разворота огрел отчима по голове. Он даже не упал, а только присел и руки в стороны развел. Тут я его саданул второй раз!

– И что?..

– Да схватил материны вещи и убежал. Я думал, он оклемается.

Юрка рассказывал без подробностей, торопливо, но слушали его внимательно и как бы с недоумением: ведь телок телком, а отчима порешил.

– Статья-то у тебя сто вторая, а не сто третья. Ты хоть разницу понимаешь? – насел на Юрку Назар.

– Нет, – ответил Юрка и виновато потупился.

– Сто вторая – это умышленное убийство. И шьют тебе его потому, что ты отчима второй раз огрел. А ему, может, одного раза хватило. Эксперты такое определяют. Зачем ты второй раз-то саданул?

– Мать стало жалко… Я второй раз – за нее.

– А в третий раз бил? – дотошничал Назар.

– Нет, дрын обломился.

– Ой, засудят! Тебя одно может спасти: если адвокат толковый будет и добьется, елы-палы, чтоб на сто пятую статью – превышение самообороны.

Он прямо-таки настоящим законником оказался, этот невзрачный мужичок Назар. Толково обьяснял, как и что нужно сделать, что говорить, что не говорить следователю…

– Так я уже рассказал там, в Свободном.

– Ах да, они же с тебя взяли предварительные показания и к делу пришили… Откажись, Юрка. Бить будут – откажись. Тут, парень, многими годами пахнет. Дави на самооборону. Говори, что после первого удара он кинулся на тебя.

Фагим с Сашком тоже пытались поучать, но куда им до Назара! Сразу видно – тертый калач.

– А что ж ты молчал, когда мы с «конем» мучались? – спросили его в лоб.

– На вас, дураков, решил посмотреть. – И тут же, углядев сердитую насупленность: – Представь, глянул бы корпусной в глазок, а я «коня» вылавливаю. Так за это в карцер могут опустить. Или к делу красную полосу налепят за нарушение тюремного режима. Ты вот и не знаешь, что это такое.

Да, Малявин много чего тогда не знал, не понимал. А он, плешивый, с мягкой светлой бородкой, круглыми щечками, подбородком, похожий на обкатанный речной голыш, походил на крестьянского дедушку с лубочной рождественской картинки. Однажды поздно вечером Назар под большим секретом поведал о побеге из лагеря в шестьдесят третьем году. Как прорыл километровый тоннель с напарником. Как скрывался пятнадцать лет под чужими фамилиями, а взяли на мелочи. Красиво рассказывал, сочно. Советы давал.

В иркутском изоляторе кормили сносно по тюремным меркам, иногда каши наваливали столько, что не съесть разом. И все бы оно ничего, кабы не железные полосы шконок. Только «прописанным» выдают матрас, подушку и одеяло, вафельное полотенце и наволочку. А этапник чужой – лишняя обуза, скорей бы спихнуть, выдав перед этапом буханку хлеба и десять граммов сахара на сутки. Ему даже газету, обязательную для всех, и то не дают, из-за чего ему, бедолаге, порой махорочную закрутку не из чего сделать.

Первым отправилили по этапу Сашку-баклана, затем Фагима. А на запад все не было этапа, все держали. В камеру постепенно набили десятка три человек, спали на нижних шконках по двое. После завтрака дым повисал от махорки такой, что слезы из глаз. Поговаривали, что в осеннее время возвращаются военные с уборки, гонят зерно, не до прицепных тюремных вагонов.

В ноябре Малявина, Назара и Юрку выдернули на этап, и они снова оказались в одном вагонзаке, в одной камере, чему больше всего радовался Юрец-огурец, попадавший постоянно в неловкие ситуации. Дармовую хамсу теперь он не ел, воду почти не пил, а все одно едва-едва дотерпливал до очередной оправки и первым вылетал в коридор. Страдальчески морщился… Его бы в санаторий почечный пристроить в Ессентуках, а он, бедолага, шел этапами в родной Липецк, где, пожалуй, не раз получит и по почкам, и по голове.

Этап, поначалу резиновый, с матерщиной и тычками, раззадорился, развеселился. Одну камеру занимали женщины, что всех осужденных будоражило. Верхом из камеры в камеру шли послания-записки, зэки искали «заочниц», перекрикивались, выставлялись, срамили друг друга, конвой ничего сделать не мог да особо и не старался, пока все оставалось в рамках общепринятой конвойной службы.

Под вечер навалились, пристали из соседних камер:

– Зэчки вы или нет? Забацайте песню, елы-палы!..

– Дураки, что за песня всухую? – отбивались, отшучивались женщины. Потом все же негромко затянули: «По Дону гуляет казак молодой…» Спели на заказ «Таганку». Одна из них хорошо, чисто выводила, остальные лишь подтягивали, нестройно, а все одно слушал бы и слушал, да вспоминал, да думал бы о том, как хорошо там, на воле…

Высадили зэчек ночью в Красноярске. Притих вагон, у многих, вроде Юрки, хлеб пайковый, выданный на трое суток, кончился. А состав тащился все медленнее и медленнее, стоял подолгу на станциях, а они вслушивались в перекличку по громкой селекторной связи, стараясь угадать название станции. В вагон никого не подсаживали, подхарчиться не у кого. К исходу третьих суток задергали конвой: «Да когда же Новосибирск?..»

– Мариинск проехали. Полсуток осталось, – успокоил всех сержант.

Всем есть хочется – спасу нет! Да еще запахи с солдатской кухни ползут.

После вечерней оправки увидел Малявин в проходе сухолицего помятого начальника и вспомнил, что тоже лейтенант. Крикнул:

– Старшой! Как лейтенант лейтенанта выручи хлебцем, хоть куском…

– Так вам же выдали пайку, – бросил через плечо старший лейтенант.

– Дали на трое суток, а уже четвертые в пути. Выручи! – заторопился Малявин прокричать ему вслед.

Старлей ушел, а народ взялся ехидничать:

– Нашел кореша, сейчас котлет тебе прикажет нажарить.

Однако появился сержант с буханкой хлеба в руке, отомкнул кормушку: «Держите».

Тут завопили из соседних камер: «А нам? Нам!..»

Снова появился старлей, рявкнул:

– Тихо! Хлеба больше нет. Разнесут сухари.

Когда он подошел ближе, Малявин сказал:

– Спасибо. Быть тебе скоро капитаном.

Он обернулся, ответил с полной серьезностью:

– Я уже был…

И только теперь Малявин догадался, почему у него такие измятые, потертые погоны.

Глава 27

Ты – дерьмо, ворюга, зэк!

Под колесный стук

Трое суток глух

Мой конвойный.

Мой конво-о-йный.

Хочешь, песни пой,

Хочешь, плачь навзрыд.

Лишь один ответ: