Он устало поднял на нее глаза: его левая нога в том месте, где в иллюзии с зеркалами отрубило осколком ступню, пульсировала мучительной болью. Ему все еще казалось, что он может видеть под ней несуществующую лужицу крови, продолжавшую увеличиваться. Он не хотел разговаривать. Он хотел свернуться на полу в клубок и проспать много, много часов. Или, быть может, глоток воды для начала. И… душ? Да, все это было бы просто замечательно.

– Ну же! – Лилей, теперь сидевший на коленях справа от него, совсем не ласково схватил его за лицо и насильно заставил его открыть рот. – Скажи что-нибудь!

– Лапочка, – уговаривала Лилео.

– Живо, – нажимал Лилей.

– Солнышко, ну что же ты, порадуй своих крестных фей, – не сдавалась Лилео.

– Не то нам придется заставить тебя кричать и тут, – продолжал Лилей.

– Будь хорошим мальчиком, – добавили они хором.

Они прекрасно знали: его даже не нужно заставлять. Если бы им просто вздумалось у него что-нибудь спросить – он бы ответил, не мог не ответить, ему пришлось бы сдать им все: подробный план корабля Паука, технологию взлома правительственных систем, технику запретной магии, прочтенную им когда-то по чистой случайности. Он был бы вынужден выдать им абсолютно любую информацию, которой была забита его многострадальная голова; и эти двое были достаточно умны и достаточно опытны, чтобы с помощью этой информации натворить немало дел в ближайших галактиках. Но они никогда его ни о чем не спрашивали. Только в его собственном разуме, именно тогда, когда отвечать как раз было необязательно. Может быть, они считали, что так будет… веселее.

– Пожалуйста, – выдохнул он. – Пожалуйста, не будите меня…

И только после этого он провалился в сон без сновидений.

Последнее, к его величайшему сожалению, было явлением крайне недолговечным.

* * *

Шаги давались тяжело.

Очень, очень тяжело, но ему нужно было двигаться вперед. Руки постоянно затекали, однако совсем опускать их тоже нельзя – иначе он гарантированно свалится. Падать определенно не хотелось: справа бушевало бесконечное море огня, изредка лизавшее подушечки его пальцев на вытянутой для баланса руке и подпалившее ему край правой штанины, слева неистовствовал ледяной буран, из-за которого левая рука и левая половина лица были сплошь синие, замороженные, и управлять этой стороной было еще труднее, чем правой.

И он шел босиком по возвышавшемуся над двумя бездонными пропастями лезвию, которое истончалось с каждым шагом.

Как это случилось с ним? Сильвенио не помнил. Он знал только, что шел так уже достаточно давно. Должно быть, целые годы, потому что изначально он, кажется, шел по широкой железной плите, которая планомерно сужалась. Теперь то, что осталось от этой плиты, безжалостно резало ему ноги. Острие лезвия вонзалось в его босые ступни тем глубже, чем дальше он продвигался, и густая серебристая кровь уже давно отмечала его путь. С правой стороны лезвия кровь мгновенно высыхала и застывала на железе жуткими бурыми разводами. С левой стороны кровь замерзала, не успевая даже добраться до того уровня, ниже которого из-за бурана ничего уже разглядеть было нельзя. Иногда кровавые испарения справа снова превращались в жидкость, стоило им попасть под порывы холодного воздуха слева, и оседали на его лице и одежде хаотичными темными брызгами. Ветер бил в лицо, обдавая поочередно жаром и холодом, подсекал под колени, толкал со всей силы влево и вправо, и Сильвенио удерживался до сих пор только благодаря тому, что приучился уже за время жизни на пиратском корабле держать равновесие даже в таких невыносимых условиях. Боль в разрезанных ногах грозила вскоре лишить его сознания. Неизвестно, почему этого не произошло до сих пор. Правая сторона его тела была обезвожена: даже пот, до того покрывавший каждый миллиметр кожи с этой стороны, уже давно высох. Левая сторона его тела безостановочно сотрясалась от дрожи и потеряла чувствительность – ухо и рука с той стороны готовы были в любой момент отвалиться, как отвалился недавно мизинец на ноге, когда эрландеранец неосторожно решил отдохнуть.

Никогда в жизни ему так сильно не хотелось заплакать. Кажется, он и плакал, потому что никого вокруг в обозримом пространстве не наблюдалось: он был в этом Аду совершенно один. Но плакал бесслезно и беззвучно – слева слезы уже давно образовали ледяную корку от глаза до подбородка, справа слез просто не осталось, а горло – горло чудовищно расцарапывали изнутри холод и жажда с одинаковой силой.

Но ему все равно приходилось идти. Ему необходимо было двигаться вперед, потому что сзади на него неотвратимо надвигалось облако чернильной тьмы. Всего две вещи он знал сейчас наверняка: он ни в коем случае не мог позволить тьме захватить его, но не мог и умереть, малодушно сбросившись в одну из сторон. И в том, и в другом случае его ждало нечто хуже смерти. Кто-то – кто, интересно? – определенно его проверял. Сильвенио понимал: у него нет ни единого шанса когда-нибудь дойти до безопасного места. Но что-то подсказывало: тому, кто проверяет его таким образом, важно само стремление, важно посмотреть, будет ли он бороться или сдастся. И если он сдастся – то не очнется больше никогда, ни в одном из миров, ни в одной из реальностей. А если нет… что тогда? У него была только эта бессмысленная, нелогичная, глупая надежда, и отчего-то казалось, что если он предаст эту надежду и позволит себе умереть сейчас, то лишится не только будущего, но и прошлого, и его имя канет в забвение навсегда.

Прошлое… Он не знал, существовало ли оно на самом деле. Воспоминания о прошлом казались очень далекими, очень смутными, недостоверными. Периодически чьи-то лица всплывали перед почти ослепшими за годы этой непрекращающейся пытки глазами, чьи-то образы, чьи-то голоса… Он помнил лучистые зеленые глаза своей матери, помнил улыбку своего отца. Помнил уверенный ритм чьего-то большого сердца, которое так приятно было слушать, тепло чьих-то сильных рук, чьи-то огненно-рыжие волосы, чей-то задорный смех, чью-то зеленую спецовку, пропитанную красной кровью, чей-то мягкий, миролюбивый голос, звавший его с такой нежностью и горечью, – но кому это все принадлежало? Судя по этим крошечным фрагментам его жизни, он был когда-то окружен заботой и любовью. Тогда где сейчас все эти люди? Были ли они когда-нибудь на самом деле? Имелись ли у него хотя бы родители? Существовал ли он сам? Или, может быть, он действительно жил, только был ужасным грешником и умер, а это – его расплата?

Сильвенио не знал. Но продолжал упрямо идти – такой маленький по сравнению с миром