хитрая эмоция из всех. По сути, Рузвельт говорит людям, что поскольку капитализм – это хорошо, они могут продолжать чувствовать враждебную зависть (не просто желание подражать, негодование или мимолетную зависть), но не настолько, чтобы не признавать фундаментальные права других, присущие системе социальной защиты «Нового курса».

Во всех случаях мы видим, что для решения проблем разделения и подозрения необходимо что-то в духе Уитмена и баулов – поэтический дух, то вдохновляющий, то игривый. Иногда этот поэтический элемент принимает форму волнующей политической риторики: слова Рузвельта в их библейском и политическом звучании выходят за рамки буквального значения. Иногда он принимает форму воображаемого места, сада наслаждения, где люди собираются вместе, наслаждаясь спортом и красотой, гуляют под лучами света или катаются на коньках вместе со своими соседями. Иногда он принимает форму преобразующего облагораживания сокрытых и стигматизированных. Иногда он воплощается в том, чтобы не вмешиваться в органичный порядок повседневной жизни: не разрушать синкретическое искусство Дели и его интегративный образ жизни, не отправлять Галиба в изгнание.

Мадзини, Конт и другие сторонники «гражданской религии» видели свою задачу в более простых терминах. Они считали, что им просто нужно было вызвать глубокое сочувствие ко всему человечеству, и тогда эгоизм исчезнет. Милль и Тагор глубже подходили к этому вопросу, видя, что мы должны иметь дело с людьми такими, какие они есть, и с «весьма несовершенным устройством нашего мира», которое противопоставляет полезность одного человека полезности другого. Для Тагора, возможно, видевшего глубже всех, «несовершенная» ситуация сама по себе была нормативно ценной: всякая любовь имеет свои корни в любви к отдельным людям. И поэтому в достойном обществе всегда будут неравномерные привязанности и конкуренция за увеличение блага своих близких, которая заставляет людей справедливо колебаться, когда дело касается поддержки общего блага всем своим сердцем. Я считаю, соглашаясь с Тагором, что мы не можем искоренить партикуляризм без того, чтобы искоренить саму любовь и лишить общество большей части его энергии, направленной на благо. Но если партикуляризм сохраняется и даже ценится и славится институциями достойного общества, то у людей всегда будут причины испытывать такие эмоции, как страх и зависть, которые подрывают их приверженность общему благу. Общество может в значительной степени обойтись без отвращения, потому что эта эмоция, судя по всему, не связана с источниками позитивного блага; возможно, оно сможет обойтись даже без того типа стыда, который пригвождает к позорному столбу определенные категории людей, потому что такой стыд (тесно связанный с отвращением), по-видимому, не присущ более конструктивному стыду, который побуждает людей достигать высших идеалов, на которые они и их общество способны. Но страх за безопасность своих близких – это то, от чего мы не хотим избавляться, и все же в опасном мире он разделяет людей и подрывает многие конструктивные проекты. Зависть тоже, как мы утверждали, должна остаться (а не только ее добрый родственник, подражание), потому что конкуренция и интерес к ограниченным благам – это то, чему хорошее общество не может препятствовать, не теряя энергию, направленную на благо.

Институции достойного общества действительно удерживают страх и зависть в жестких рамках, и они действительно защищают граждан от враждебного клеймения. Но предстоит сделать еще многое, и в этой главе были приведены примеры множества способов, с помощью которых общество может создать эмоциональный климат, ограничивающий эгоистичный страх и зависть и подрывающий тот тип стыда, который стигматизирует классы граждан. Но это всего лишь примеры. Не многие политики размышляют о политических эмоциях с разных сторон (Рузвельт является заметным и примечательным исключением). Гораздо чаще мысли о создании товарищества и укрощении вредных страстей возникают постепенно: иногда как заранее обдуманное намерение и публичное обсуждение (как в случае с Центральным парком), иногда они возникают из совместного быта людей (как в старом Дели). И политические деятели должны ценить и защищать этот совместный быт, чтобы он не исчез. Но размышления об эмоциях на определенном этапе всегда полезны, поскольку хорошие вещи исчезают или разрушаются, если их не ценить, и иногда трудно вспомнить, что политическое равенство – это не только вопрос хороших законов и политики. Часто оно, по крайней мере в той же степени, зависит от зданий, в которых человек живет, улиц, по которым он ходит, от того, как свет падает на лицо соседа, и проблеска зеленых насаждений, которые манят на соседней улице.

ГЛАВА 11. ПОЧЕМУ ЛЮБОВЬ ВАЖНА ДЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Америка, зримая мне в озарении, не что иное, как я и ты:

Ее оружие, мощь и скрижали – не что иное, как я и ты

…

Свобода и созидание, язык и поэзия – не что иное, как я и ты,

Прошлое, настоящее, будущее страны – не что иное, как я и ты.

Уитмен «У берегов голубого Онтарио»

I. ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ «ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ»

После Французской революции политика в Европе изменилась. Братство вышло на первый план. Граждане, больше не сдерживаемые страхом перед монархом и повиновением его произволу, должны были придумать новые способы сосуществования. Поскольку любая успешная нация должна иметь возможность требовать жертв во имя общего блага, им пришлось задаться вопросом о том, как возможны жертва и совместные усилия в отсутствие монархического принуждения. Отсюда возникло множество вариантов «гражданской религии», или «религии человечества», – публичного культивирования сочувствия, любви и заботы, которое могло бы мотивировать людей на различные ценные действия – от военной обороны до филантропии (и, с течением времени, соблюдения налогового законодательства). По мере того как по всему миру возникали новые нации, эта идея обогащалась неевропейскими подходами.

В первой части мы рассматривали историю, которая многое рассказывает о перспективах и подводных камнях такого проекта. Мысль о гражданских эмоциях быстро пошла по двум разным направлениям. Обе традиции стремились к расширению круга симпатии и выступали против узкого эгоизма и жадности. Одно направление, представленное Руссо и Контом, чьи идеи оказали большое влияние во всем мире, считало, что эмоциональная эффективность требует принудительной гомогенности. Сторонники этой традиции выдвигали предложения об эмоциональной солидарности, не оставляя пространства для критической свободы. Отсутствие заботы об инакомыслии и критике естественным образом повлияло на тип политической любви, к которой они стремились. Любовь, о которой говорили Руссо и Конт, не была причудливой, личной, как любовь одного человека к другому. Напротив, все было сделано для того, чтобы создавать людей, которые бы любили и думали одинаково и испытывали одни и те же эмоции.

С другой стороны, Моцарт и да Понте, Милль и Тагор соглашались с Руссо и Контом о необходимости расширения сочувствия, но они понимали это сочувствие гораздо более разнообразным и даже антиномичным образом. Неудивительно, что они почерпнули метафоры новой политической любви из лирической поэзии, музыки несогласных и даже комедии.

Две эти традиции в диалоге друг с другом и с политическими лидерами, размышляющими над этими вопросами, предоставляют нам богатый материал для современных размышлений. Наше рассуждение решительно выступало на стороне традиции Моцарта, Милля и Тагора, защищая ее от нападок как способную создать и поддерживать более привлекательный тип общества.

Традиция Моцарта, Милля и Тагора, какой бы привлекательной она ни была, все еще нуждалась в дальнейшем развитии: помимо прочего, ей требовалось более глубокое понимание человеческой психологии. Мы вряд ли сможем решить социальные проблемы, не имея представления о том, какие ресурсы мы можем использовать и с какими проблемами нам придется столкнуться. Вторая часть посвящена этой проблеме и закладывает основу для современных идей в духе Моцарта, Милля и Тагора с учетом последних исследований в области психологии, антропологии и приматологии. В частности, во второй части утверждается, что ограниченность круга сочувствия – не единственная проблема общества. Повсеместные проблемы дискриминации и угнетения заставляют нас задуматься о том, какую роль отвращение и стыд к самому человеческому телу играют в развитии человека – задуматься над проблемой, которой, похоже, нет ни у одного другого вида. Развитие социальной справедливости, в представлении Уолта Уитмена, требует устранения первопричины человеческого отвращения к себе через формирование более здорового отношения к своему телу. Далее, во второй части, мы в духе