до тех пор, пока гарантируется свобода слова несогласных. Страстная риторика, направленная на самые заветные цели и задачи общества, не ставит под угрозу свободу инакомыслия. Несогласные остаются свободны оспаривать эти цели. Между тем нет ничего нелиберального в том, что общество изо всех сил пытается реализовать свои цели, опираясь на любую эмоциональную поддержку, которая ему доступна. Было бы просто нелепо полагать, что Мартин Лютер Кинг – младший был против свободы слова, потому что он страстно выступал против расизма и не включал в свою речь аргументы за расизм наряду с аргументами против расизма. И было бы так же нелепо полагать, что просить детей послушать речь Кинга на торжественном празднике и в тот же день просить их с тем же энтузиазмом не слушать речи расистов – это попытка осуществления нелиберального контроля сознания.

У публичных произведений искусства, памятников и парков нет никакой возможности оставаться эмоционально нейтральными. Они должны быть организованы одним способом, а не каким-то другим, и если они вообще оказывают какое-либо эмоциональное воздействие, то оно должно быть какого-то определенного типа. Проходя мимо них, вы становитесь уязвимыми перед их приглашением. Однако даже это не является нежелательным типом патернализма, поскольку не отменяет критику или выбор. Как показала история с Мемориалом Рузвельта, часто критика может даже изменить саму работу – только время покажет, каким образом. Следовательно, в худшем случае приглашение, поступающее от парка или памятника, похоже на «подталкивание», описанное Ричардом Талером и Кассом Санстейном в «либертарианском патернализме», который устанавливает варианты по умолчанию, но это не мешает вам делать, говорить или думать иначе[606]. Большинство людей, проходящих вдоль Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме, обнаружат, что их эмоциям бросают вызов определенными способами. И это выражается в том, как художник спроектировал свою работу. Но всегда можно просто не пойти туда или же пойти туда, заранее настроившись против приглашения, исходящего от Мемориала. Публичные произведения искусства должны задавать параметры по умолчанию; единственная альтернатива этому – отсутствие публичного искусства вообще или же искусство такой ошеломляющей посредственности, что оно не несет в себе вообще ничего.

На самом деле, маловероятно, что незаурядное искусство будет навязывать унылое единообразие и однородность. Когда мы думаем о тоталитарных режимах, которые пытались навязать свою точку зрения через искусство, мы всегда обнаруживаем плохое искусство: например, советский реализм и его многочисленные вгоняющие в сон родственники. Настоящие художники – это инакомыслящие, как «сумасбродные» баулы Тагора. Эта книга с самого начала придерживалась непредсказуемого и своеобразного в искусстве: фонтан Крауна, «Облачные врата», поэзия Тагора, вдохновленная баулами. Желание Конта контролировать художников и содержание их работ было ошибочно.

Иными словами, нет ничего плохого в том, что нация занимает определенную позицию, в том числе эмоциональную, и позицию, выраженную через искусство. Нации должны отстаивать что-то – на самом деле много чего. И они должны распространять свои идеалы разными способами. Единственное, что могло бы поставить свободу под угрозу, – это подавление различных мнений.

VI. ПРИСУЩЕЕ И ИНСТРУМЕНТАЛЬНОЕ

Но мы все равно должны спросить, какое значение любовь имеет для справедливости? Являются ли общественные эмоции, о которых мы говорили, просто инструментами, которые справедливое общество использует для достижения своих целей и их поддержания, как только они достигнуты? Или же они – в том виде, в каком они претворяются в реальной жизни граждан, – являются частью цели, к которой стремится общество? Другими словами, если бы мы однажды достигли наших политических целей и имели бы обоснованную уверенность в том, что они будут стабильно поддерживаться в будущем, – то мы бы больше не нуждались в политической любви? Несмотря на то что наш аргумент состоял в том, что стабильность на самом деле невозможна без эмоциональной вовлеченности, которая содержит как частные элементы, так и элементы, основанные на принципах, нам все равно необходимо задать этот вопрос, потому что он касается самого сердца того, что мы ищем. Хотим ли мы чего-то просто очень полезного, как швейцарский армейский нож (и давайте предположим, что нет никакого другого инструмента, который мог бы справиться с различными работами так же хорошо, как этот нож), или же хотим чего-то, обладающего особой ценностью и красотой, без чего наша общественная жизнь была бы неполной? В конце «Фигаро» хор поет о том, что «лишь любовь» позволила их дню закончиться счастливо. Но похожа ли любовь на лестницу, которую можно отбросить, как только счастье будет достигнуто? Или она является частью какого-либо (общественного) счастья, которую мы должны признавать как таковую?

Бóльшая часть традиции, обсуждающей «гражданскую религию», не дает однозначного ответа на этот вопрос. Мадзини, например, описывает патриотизм так, что, кажется, он понимает его инструментально и даже использует метафору инструмента (это «рычаг»). Однако он не отрицает, что патриотические чувства также могут быть неотъемлемой частью хорошего общества, однажды достигнутого. Исследование сострадания Дэниела Бэтсона, к которому мы не раз обращались за прояснением вопросов мотивации, ценит эмоциональный опыт в той мере, в какой он способствует альтруистическому поведению, а не в той степени, в какой он приводит к пристрастности и неравномерности. В то же время, как и Мадзини, Бэтсон не отрицает, что может существовать такой тип сострадания, который является неотъемлемой частью хорошей личности и без которого человек, ведущий себя очень альтруистично, не может быть признан гармоничной личностью. Джон Стюарт Милль и Рабиндранат Тагор, два наших главных теоретика, решительно склоняются к тому, чтобы оставить эмоциям более самостоятельную ценность, хотя также признают их полезность. «Религия человечества» Милля – это не просто удобное средство для согласования личной и общей полезности; он настаивает на том, что это подходящий способ чувствовать родство с другими, и «Автобиография» Милля настаивает на важности эмоционального развития для осмысленной жизни. Презрение Тагора к апатии и монотонности и его очевидная любовь к богатству эмоций не оставляют сомнений в том, что он признал бы любое общество, достигшее целей по распределению без внутреннего живого биения сердца, не только невозможным, но еще и совершенно непривлекательным. Трактовка Ролзом политических эмоций в «Теории справедливости» убедительно свидетельствует об идее их внутренней ценности: эмоции любви и благодарности, которые он описывает, являются ценными составляющими идеала гражданина. В «Политическом либерализме», однако, он, по-видимому, заключает это утверждение в скобки, не предлагая никаких аргументов в защиту этого тезиса.

Что же моя книга говорит по этому поводу? Вопрос о политическом либерализме делает этот тезис скорее трудным, чем легким. Если мы хотим получить политическую концепцию, которая в конце концов может стать объектом пересекающегося консенсуса людей, чьи религиозные и светские взгляды на жизнь различны, то ей нужно быть довольно скромной в некоторых отношениях, не делая слишком много спорных заявлений о том, что в конечном итоге имеет смысл в жизни. Когда мы ступаем на спорную территорию таких эмоций, как сострадание и любовь, когда мы говорим о трагической скорби и комических празднествах – нам будет легче заручиться поддержкой всех, если мы скажем, что эти формы публичных мероприятий и эмоции, которые они культивируют, подобны швейцарскому армейскому ножу, то есть полезны в работе, но необязательно ценны сами по себе. Что касается того более фундаментального вопроса, то каждый человек должен решить его сам для себя в соответствии со своим более общим взглядом на мир. Существует множество свидетельств, подтверждающих, что публичные эмоции полезны с инструментальной точки зрения и что они останутся нужными до тех пор, пока нестабильность является проблемой, с которой необходимо бороться – то есть до тех пор, пока нациями управляют люди, которые могут ошибаться, и, безусловно, в нациях, где стремление к справедливости все еще несовершенно. Так что гораздо легче поддаться искушению и отказаться от рискованной затеи, сказав что-то банальное и не вызывающее споров, а не что-то более глубокое и потенциально спорное.

Является ли это, однако, более спорным, когда мы думаем о неидеальных обществах, спорящих о справедливости и стремящихся к ней? Очень часто люди совсем не удовлетворены своей страной, такой, какая она есть, и все же где-то глубоко в сердце